Жизнь — минуты, годы... - [41]

А теперь — одно только горестное воспоминание.

(Земля гудела от августовской жары, осыпалось лето переспелыми семенами в сухую землю и перетлевало в ней, как в печи, а она пасла коз, белых костлявых коз, и пела вместе с птицами, с пересохшими горами, прополаскивала горло зноем, настоянным на чабреце, она пела целое лето, а потом вместе с птицами улетела в теплые края. Была вся белая-белая, волосы были черные, а губы чуть-чуть фиолетовые. Коз потом досматривал пастушок, он никогда не пел, а всем говорил, как Христинка одела белую сорочку, вплела в волосы барвинок, зажмурила глаза и улетела вместе с птицами, в тот край, где солнце не покидает землю даже зимой, улетела, потому что должна была петь  т а м.)

Тогда он умирал от горечи и тоски, а теперь — одно только воспоминание.

Облака проплывали по небу, как льдины по реке в ледоход, — все цвета самых мрачных красок: черный, коричнево-бурый, темно-фиолетовый, грязно-синий. А в поднебесной реке — голубые полыньи, и чем дальше на юг, тем больше, там рваные клочья облаков редеют и редеют. На поляну вышло солнце, позолотило оцинкованную крышу вокзала, выбило на шоссе серебряные пятаки луж, а в горах зазвенел стеклянный дождь, крупный, зернистый. Она выбежала из буфета под дождь и громко запела:

Дождик, дождик,

Посильней

На капусту

Бабе лей…

Она пританцовывала среди дороги, и все, кто был поближе, весело подпевали ей:

…на дедовы дыни,

Чтоб не съели свиньи.

А вот без этого и жить невозможно.

Из буфета пошли через дорогу, в лес.

Буковый молодняк пропах грибами и влагой, и грибная тропинка вилась у самых кустов, уходила в темную чащу, где грибы росли большие и чистые. Обочины дыбились, упираясь в зеленые травы поляны, хмель свой зеленый хвост замочил в черном озерке. Меткой стрелою сквозь зеленую крышу леса пробился острый как меч золотой луч и уткнулся в илистое дно.

— …и подняла эту стрелу гадкая жаба. Опечалился старший брат, склонил буйную голову… А ты любил бы меня, если бы я вдруг обернулась жабой?.. Не обманывай, я тебя знаю… И повел младший брат свою суженую в отцовский дом. Ты представляешь себе, милый, жизнь с жабой! С жабой!.. Ау-у-у, здесь так хорошо. Сядем вон там, на пенек.

Она бочком села на черный, как антрацит, пень, потом подобрала под себя ноги и сидела как на пьедестале.

— Ой, да он ужасно мокрый. Ну, почему он еще мокрый, почему так много дождей в это лето? Ты не знаешь?

— Нет.

— Ты ничего не знаешь, милый. Даже того не знаешь, что я тебя люблю.

Над черной гладью озерца висел опрокинутый старый пень с живым творением слепой стихии. Она вскочила с пня, встала во весь рост, раскинула руки и воскликнула:

— Иди ко мне.

Он смотрел на нее, улыбался и не трогался с места. Она приняла позу Афродиты, черкнула себя ладонью повыше локтя, мол без руки, и спросила:

— Теперь ты знаешь, кто я? Милый, ты знаешь?..

— Нет.

— Да ты присмотрись.

— Кажется, Калинка.

— К жирафу даже насморк приходит с запозданием.

— Ты меня обижаешь.

— Иди ко мне.

— Я не Аполлон.

— Ты мои Адонис, сын Кипрского царя. — Она приняла комическую позу декламатора и заговорила нараспев: — Никто не был равен ему по красоте, и не было у Афродиты никого милее его. Все время проводила она с юным Адонисом, охотясь в горах и лесах Кипра на зайцев, пугливых оленей и серн… Ты любишь охоту, милый?

— Я не люблю убивать животных, мне их жаль.

— Ты такой сердобольный? Но ведь убивать — это закон природы: если бы одни живые существа не убивали других, на земле уже не было бы места.

— Ну и пусть себе убивают.

— Иди ко мне, ну, иди же.

Он недолюбливал подобные детские шалости, но от нее принимал их без осуждения. Он, кандидат наук, серьезный человек, ответил:

— Ну ладно, я твой Адонис, я твой.

Он — всеми уважаемый в городе человек, его побаивался даже сам Семен Иосифович, который почти никого в городе не боялся.

— Ну, иди ко мне.

— Ты как дрессировщица, однако очень наивна, — сказал он, уступая ее просьбе.

— Мужчине свойственна смелость, а женщине слабость и наивность, — ответила она, радуясь тому, что он покорился ей. Впрочем, он и не смог бы не покориться своей Калинке, своей Афродите, Джульетте, Маричке…

Она обвила руками его шею и спросила:

— Видишь, как смотрят на нас старые камни. Эти старые камни нам завидуют.

— Они слепые, — ответил он.

— Ничего подобного, глазами старых камней на нас смотрят века, минувшее, разве не так? Сколько лет вот этому камню?

— Много. Очень много.

— А мне двадцать пять.

— Это тоже очень много, — рассмеялся он.

— Потом я буду бабушкой… Бабуля, я испачкал штаны, мама послала к вам… Страшно, правда?

— Разумно, — ответил он, глядя ей прямо в глаза.

— Да…

И она поняла: он хочет, чтобы были дети, внуки, испачканные штанишки. И посмотрела на него смущенно. Она впервые подумала об этом серьезно. Лицо ее залил румянец. А ведь и правда, иначе — все напрасно, все впустую, игра в быстро проходящее счастье, дешевое любование отлетающей минутой.

Жизнь имеет свои законы.

Она сказала, что об этом не надо говорить.

Черный ветвистый ствол, ушедший своими корневищами в холодную глубину гор, а там — жиденький букетик, Он и Она. Многовековой черный пьедестал… Горы. Древние горы… Человеческая любовь прислонилась к стволу хрупким недолговечным цветком. Однодневное цветение на лоне веков. Любовь без поросли, которая цвела бы в грядущем.