Жизнь — минуты, годы... - [27]

Каждый день рождается заново, продолжал он думать о своем. Всегда другая, дважды одинаковой ее не видел. Милый, скажи, я красивая? Ты очень красивая, ты неземная. Я потому красивая, что хочу такой быть, чтобы ты меня больше любил. Все больше и больше. Другие, кажется, не изменяются, а впрочем, я других не вижу, она заслонила всех. Влюбился, как говорят, но уши, жить не могу без нее, вероятно, посмеиваются. Пусть. Я живу, не хочу утрачивать своего чувства. Иначе сразу стану опустошенным, как проржавевший жбан с сухими стенками, с полосами отложившейся накипи. А есть потребность в свежей воде, особенно в зной, когда горят поля, земля так и клубится за подводами, молотилка рокочет, а горло забито пылью, как нечищеный дымоход… Полное горло черной сажи, дохнешь — и черный дым повалит изо рта. Черные слова измены. Жена, я тебе не изменяю, я люблю другую. Если бы было просто: полюбил, и ты перемучься, перетерпи, пересмотри. Не нравится этот пиджак — возьму напрокат другой. А тут черт знает что — живой организм на части рубить надо. Ужасно больно, тяжко, а все же надо, не могу утратить смысл своей жизни.

— …он со своей жить, и зачем становиться поперек жизни?

— Итак, свободная любовь.

— Просто любовь, иначе то, что вы именуете семьей, — фикция…

— Послушайте, Кирилл Михайлович…

— Дайте мне закончить мою мысль.

Семен Иосифович поднял яблоко, внимательно осмотрел его и сказал, будто отвечал своему собеседнику:

— Червивое, вот.

Пробежал по деревьям ветер, донес откуда-то издалека, сквозь грохот центральной улицы, звуки траурного марша.

— Он долго терпел.

— Это вы уж бросьте — терпел… Била она его, что ли?

— Где нет любви, там всегда терпят.

— Допустим, но любовь — это же не что-то абстрактное, оторванное от грешной земли, она порождается образами, действиями, которые вызывают определенные эмоции. Если они соединяли свои судьбы, то делали это не с завязанными глазами, стало быть, что-то таилось в каждом из них, что влекло друг к другу, другое дело, что после кто-то расстроил эту гармонию чувств, и речь идет о том, чтобы их восстановить. Помочь восстановить гармонию! Проявить мгновенный героизм, ну, к примеру, пойти в загс даже с нелюбимым — это не так уж трудно, но речь идет о том, чтобы остаться подлинным героем на всю жизнь.

— Ой, подайте скорее ведерко, не то расплескаю… Героизм… а ради чего?

Иван Иванович подумал и проговорил:

— Между прочим, а почему мы не занимаемся психологией брака? Есть психология педагогическая, спортивная, военная. Неужели семья настолько простой механизм, что не требует серьезной научной разработки?

— А зачем? — засмеялся Кирилл Михайлович. — Соберутся бабы у колодца или на скамейке у ворот и походя разрешат все семейные проблемы. Подумаешь…

— В американской средней школе, представьте себе, девушки проходят курс умения нравиться.

— Я в этом, Семен Иосифович, не вижу ничего смешного.

— Оставьте, ради бога, что же мы, дрессировать девушек начнем, учить их, как подмигивать хлопцам?

— Дело не в подмигивании…

— Забавный вы, Кирилл Михайлович.

Забавным быть не трудно, ответил мысленно Василий Петрович, слышавший издали этот разговор, надо только предложить то, чего до сих пор не было, новое всегда кажется странным и смешным, изобретатели всегда смешили сытых обывателей, и ученые смешили солидных и умных всепонимающих людей. А смешные потом оказывались гениями.

Семен Иосифович оставил коллег, он свернул на боковую аллею, осмотрел привядшие кусты агруса, и вид у него стал озабоченным. Он был недоволен тем, что люди живут плохо, и он должен был вмешиваться в их жизнь, налаживать ее, а часто и сам не знал, как ее налаживать — эту чужую жизнь. Она чертовски сложна, ее не измеришь сантиметром, не отсечешь лишнее. И все же он как-то делал это, иногда копался в ней, как в отказавшем вдруг телевизоре, выстукивал, подвинчивал, сглаживал — копался вслепую. И бывали случаи, правда не частые, когда чужая жизнь налаживалась — что-то самое нужное подправил, попал в самую точку, и она пошла. Хромала она или шла более-менее ровно — это уже другое дело, главное — шла. Нет, человек — не телевизор! Только хвастун может сказать: я знаю абсолютно точно, где беда. Сегодня Семен Иосифович нервничал еще и потому, что его ждали неотложные дела по подсобному хозяйству: надо договориться с ремонтной конторой о строительстве нового свинарника, заказать крольчатник (и на кой черт он согласился взять на свою голову еще и эту мороку!)… Ведь он вынужден был здесь тратить время на то, что никакими планами не предусматривалось. Вынужден! Потому что речь шла о справедливости.

Сад упирался в полуразрушенный забор, нависший над Глубокой — тихой боковой улицей, вымощенной кругляком. На эту улицу из соседних дворов часто выходили куры и рылись в мусоре, совсем как в селе. Кирилл Михайлович сорвал с ветки яблоко и швырнул в кур. Те с криком и кудахтаньем переполошились, словно поняли, что это большое озорство — швырять яблоками в мирных птиц.

— Люди всегда разговаривают на разных языках, — сказал Гавриил Данилович Титинец. Он был умен, всегда держался тихо и скромно, и его часто не замечали. — Если их взгляды на основные предметы совпадают, то на множество мелочей они смотрят по-разному.