Жизнь — минуты, годы... - [29]

Голоса умолкли, а Мишка снял шляпу и, изысканным поклоном поблагодарив Семена Иосифовича, взял под руку Пирику, и они пошли дальше, изредка бросая настороженные взгляды.

— И постоянный круг, бесконечное движение: любовь к женщине порождает новую жизнь, а она из-за любви…

— У попа была собака… — рассмеялся Иван Иванович. Он не считал этот разговор серьезным и потому подсмеивался над мечтательным Титинцом.

— Разве не инстинкт самопродолжения? — решительно возразил Семен Иосифович.

— Мой дорогой, я подарю тебе сына, маленького, маленького.

Не хочу. А вдруг — Мишка, юродивый? У нее — Саша, желтоволосый Сашик-Ушастик, он уже догадывается, не хочет приходить ко мне, наверное, отец подговорил. Мама, говорит, пойдем лучше к папе. Вероятно, пять лет. Тане тоже пять. Папа, ты ходишь к чужой тете?.. Рассказала, а детям не надо такое знать… Да, однако рано или поздно, а сказать придется. Не отдаст. Женщины сильнее привязаны к детям. Сумею ли я без нее? Прижмется щечкой, обовьет ручонками. Папа, правда же ты хороший, ты нас с мамой не бросишь, правда? За грехи родителей. Сколькие страдали, а сколько погибло!.. Какой еще народ столько вынес? Тамерланы, батыи, чингисханы, гитлеры… Водораздел между правдой и кривдой.

(Тогда при Олеге Гориславиче,

разоряла, разбирала усобица,

погубляла добро земледельца.

В княжих крамолах

век человеческий сократился.

          Тогда

по Русской земле

редко пахарь покликивал,

но часто вороны граяли,

трупы меж собою деля,

да галки свою речь говорили,

собираясь полететь на добычу.

То было в те войны,

                 в те битвы,

а этакой битвы

                       не слыхано!

С рассвета и до вечера,

с вечера и до рассвета

летят стрелы каленые,

гремлют сабли о шеломы,

трещат копья харалужные

в поле незнаемом

среди земли Половецкой!

Черна земля под копытами

костьми была посеяна,

а кровью полита, —

бедою взошли они

                            по Русской земле.

«Слово о полку Игореве»)

От сотворения мира гибнут повсюду — с севера до юга, от Карпат до Камчатки, встали бы все, при оружии, под знамена. Смотрите, живые, мы тоже хотели жить, у нас были дети, у меня был Сашко, ему было пять, когда я на фронт пошел, у меня была Таня, ей тогда шел пятый. Страшно, когда мертвые судят! «Слушайте, слушайте, гудит со всех сторон…» Могилы раскрываются глухо, и поднимаются из могил павшие, их суд справедлив, потому что только тот знает настоящую цену жизни, кто испытал небытие… Целый лес, на одном только Пискаревском шестьсот пятьдесят тысяч, белый костяной лес среди ночи, под луной…

Семен Иосифович шел с заложенными за спину руками, вид у него был спокойный и уверенный, и никто не мог догадаться, какая внутренняя мука терзала его душу. У него уже почти совсем не было обиды на Шестича, у него было единственное желание: склеить семью. Все другое для него сейчас не имело значения, как не имело значения и то, для чего, во имя чего ее восстанавливать?

— Казалось бы, умные люди, а спорят о разных глупостях, — сказал он довольно громко.

Василий Петрович шел поодаль от коллег, он рассеянно слушал их разговоры, улавливал лишь отдельные фрагменты, непроизвольно вливавшиеся в поток его собственных мыслей.

— Это не глупости, Семен Иосифович, — возразил Волох. — Человек не может проходить равнодушно мимо того, чем живет земля. Тем более мимо самого себя… Все это на земле оттого, что человек не знает самого себя.

— Разумеется, — усмехнулся Семен Иосифович.

— Если брать эволюцию природы и эволюцию человека в частности, то напрашивается вывод, что человек топчется на месте. Он почти не изменился. Взять, к примеру, те же варварства… — Мысли Титинца несколько обособленно входили в общий разговор — он больше жил в себе и не всегда поспевал следить за развитием мысли собеседника.

— Ну, это уж нет! Вспомните средневековье: выкалывали глаза, сажали на кол, отрубали языки.

— И это все меркнет перед варварством двадцатого столетия, — высказался Кирилл Михайлович Волох. — Страшно то, что в наше время и дикарь держит в своих руках атомную бомбу.

— Это верно, только атомную бомбу дикарю вручили отнюдь не ангелы, он сам ее смастерил.

— Смастерил человек, а дикарь завладел. Оппенгеймер не сбросил бы ее на Хиросиму, — возразил Титинец.

— Больно вы горячи, — сказал Семен Иосифович, чувствуя с некоторой досадой, что его не понимают. — Вы думаете, что можно вывести какую-то новую породу людей, свободных от всех изъянов, стоит, мол, только отрешиться от старых форм человеческой деятельности. Утопия.

— Надо решительно улучшить воспитание, — поддержал его Иван Иванович. — Все дело в воспитании.

— Улучшить… — рассмеялся Волох. — А я, признаться, не вижу существенной разницы между методикой воспитания, действовавшей в начале века, и нынешней. Думаю, что никто не сможет доказать, что продолжительность формирования сознания у человека благодаря улучшению методики сократилась, предположим, на двадцать или тридцать процентов.

Самое трудное, дорогие мои, изучить человека, мысленно вмешался в общий разговор Василий Петрович. Можно изучить строение клетки, ее физическую структуру, но труднее изучить интеллект, душу… Ум надо изучать таким же умом — обрабатывать алмаз алмазом. Нужен какой-то особо одаренный человек, чтобы во все проникал своим умом. Иначе идут искания впотьмах, возникает интерес к аномалии, к внесознательному.