Жизнь — минуты, годы... - [26]

— В больших городах процессии запрещены, — послышался чей-то голос.

— В больших городах сжигают, раз — два — и вся церемония.

— Жуть!

(«Народу было мало — у одних не хватало духу присутствовать при таком необычном и жутком обряде, другие были возмущены покойной, может быть, и нечаянно, невольно, но все же дерзко поправшей уставы того общества, к которому она принадлежала по своему древнему и благочестивому роду. На передней скамье сидел муж и несколько самых близких родных — мужчины все в черном и с креповыми цилиндрами на коленях, женщины в глубоком трауре. Церемония совершалась где-то там, за траурным занавесом, который висел в глубине залы, закрывая нечто вроде театральной сцены. И зачем-то между его сдвинутыми черными полотнищами торчало бутафорское подобие золоченого гроба. А на мраморных колоннах по сторонам этих полотнищ пучили глаза изваянные совы. Кроме траурного занавеса, гроба и сов, ничто иное не обозначало зловещего назначения этой пустой залы с окнами чуть не во всю стену.)

.    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .

(…И те прозрачно-розовые, инде горящие ярко-синим огоньком известковые бугры и возвышенности, что были на этом прямоугольнике, это и были скудные остатки нашего друга, всего ее божественного тела, еще позавчера жившего всей полнотой и силой жизни. Больше ничего! Чувствуя на лицах и руках палящий зной от этой адской сковороды, мы стояли и тупо глядели. Асбест рдел, змеился лазурными огоньками… Потом стал медленно бледнеть, блекнуть, приобретать светло-песочный цвет… И тогда я среди его неровностей различил то, что осталось от головы, от наиболее крупных костей, от таза… и еще раз весь содрогнулся от грубости и жестокости всего этого дела и, главное, от кощунственного бесстыдства, с которым мне показали что-то такое, чего никому в мире не должно видеть…»

И. А. Бунин)

— Двести или триста граммов пепла — в них все, что называлось человеком, — сказал с какой-то иронической горечью Иван Иванович. — Двести или триста граммов.

— Прекрасно! — воскликнул Кирилл Михайлович. — Послушайте сенсационную новость: триста граммов пепла влюбились в двести граммов пепла.

— Ах, перестаньте, ради бога, вы — циник, — резко сказала Анна Андреевна. Ей было не по себе от таких разговоров, и внутренняя тревога отражалась на ее красивом лице.

— Циник — это человек, говорящий прямо о разных вещах то, что мы о них думаем втайне.

— Будем продолжать, товарищи, — предложил Семен Иосифович.

Все с явной неохотой возвращались на свои места, а Кирилл Михайлович Волох прямо от пререканий перешел к продолжению своего выступления, прерванного похоронной процессией.

— Мы только что толковали о сожжении и пепле, кое-кто ужасается. А все дело в том, что еще не сложилась традиция, спустя какое-то время все это станет обычным. Вот в чем дело. Не хотим делать лучше только потому, что другие делают так, как издавна повелось, — пусть это плохо, но привычно, и нужна сильная личность, которая осмелится и пойдет против отживших традиций и разного рода пережитков… Смелые люди, новаторы всегда страдают оттого, что поступают не так, как все. Но я вижу, как Семен Иосифович нервничает, он и сейчас еще не может понять, к чему я веду свою мысль.

— Да, да, подтверждаю, не понять. Вы делаете какой-то слишком уж большой круг, а мы привыкли к лаконичности и откровенности.

— Я где-то читал, — продолжал Волох, — какая страшная судьба у птиц альбиносов: родители их не принимают, гонят из своей стаи, несчастные в конце концов гибнут только из-за того, что природа окрасила их перья в другой цвет.

— Думаю, что Василий Петрович сам не согласится, чтобы его приравнивали к альбиносам, — проговорил Иван Иванович. — А относительно традиций… Извините за вклинивание в вашу речь… Неужели вы ратуете за ликвидацию традиционно сложившейся семьи и призываете узаконить вольные браки и свободную любовь? Я так вас понимаю?

— Вы понимаете совсем не так.

— Возможно, — с обидой в голосе сказал Иван Иванович и демонстративно отвернулся от выступавшего.

— А по-моему, Василий Петрович действительно в какой-то степени своеобразный характер, поэтому он и настроил против себя… некоторых! И нам незачем здесь кивать на коллектив. И семья тут тоже ни при чем.

— Вы закончили? — спросил Семен Иосифович.

Волох молча пододвинул к себе свой стул и сел. Анна Андреевна поглядела на Семена Иосифовича и спросила:

— Может быть, сделаем перерыв?

Когда Семен Иосифович объявил о перерыве, все быстро двинулись к двери, шли торопливо, словно давно собирались это сделать, будто их не выпускала закрытая дверь.

(2) ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ ШЕСТИЧ

вышел последним, все направились в сад, а он задержался во дворе, возле огненных клумб сальвии. Весною вместе с другими коллегами он закладывал эти клумбы, и было по-весеннему очень весело — весна дает людям особенную радость, неповторимую в другие времена года: растут травы, пестреют цветы на прошлогодних клумбах, из ничего — прямо из ничего! — всего лишь оттого, что солнце целует землю, ходит в обнимку с нею под теплым весенним небом. Под теплом солнечных лучей рождается жизнь. Весна — радость обновления, тревога родов и веселые песни крестин. Василий Петрович прошел мимо пламенеющих красных воспоминаний — мимо сальвий — и направился по меже в сад.