Жизнь — минуты, годы... - [25]

— Может, кто-то сболтнул.

— А может, ты сама?

— Рехнулась, что я, безголовая?

— Он мне как-то намекал на него.

— Во всяком случае, молчи.

— Откуда мне знать.

— …отойти от традиционных разрешений всех споров между народами, просто надо поверить, что можно по-иному. Без войны. Кажется, Уэллс говорил: либо мы уничтожим войну, либо война уничтожит нас. Надо научить человека смотреть на мир без предубеждения, расковать его ум, освободить от предрассудков, от стандарта. Представьте себе, что до сегодняшнего дня мы все ничего, ровным счетом ничего не знали о нашей земле и только что впервые ее увидели. Мы повнимательнее присмотрелись бы к ней и сказали бы: это хорошо на ней, а это плохо…

— Ничего, мы, дорогой Кирилл Михайлович, не сказали бы. Без опыта, разумеется. А между прочим, не могу понять, к чему вся эта многословная, пустая философия.

— …Поэты написали бы оригинальные стихи, не рискуя услышать от критики: классики писали не так. Художники создали бы прекрасные полотна, а жильцы не попадали бы по вине архитекторов в неродные им квартиры.

— Интересный вы человек.

Где-то музыка играет, подумала Вероника. Люблю модерную музыку, хотя и не понимаю ее. Люди любят то, чего не понимают. У Аньки много пластинок, записывает на ленту заграничную музыку, отец ей ничего не говорит, а мой меня ругает… О, это Шопен, видимо, кого-то хоронят. Но звучит не реквием, а, кажется, ноктюрн. Какая я глупая, что не захотела учиться музыке, отец даже пианино купил, деньги взял взаймы. Там-та-ля-ля-лам, нет, не Шопен. Интересно — кто? Жаль, если умер молодой, а валторна, наверное, с завода «Дружба», красивый парень, усики как шнурочек, они ему идут. Там-та-ля-ля-ли-и-и, очень тоскливо, на похоронах надо плакать. Юбилей — те же похороны… Уже где-то возле киоска тети Гали.

Похоронная процессия приближалась, Семен Иосифович встал, отодвинул стул и подошел к окну, все последовали за ним, на некоторых из стульев лежали портфели, хозяйственные сумки, сумочки, книги, вязанья. Сразу стало видно, кто чем занимался во время собрания. Когда человек оставляет насиженное место, он оставляет на нем свой след — каждому ясно, чем жил хозяин. Все подошли к окнам, заслонив собою свет. В левый от печки угол — у самого пола — пробился солнечный зайчик и засветился ярко, как электролампа, а когда вдруг исчез, стало темно.

— Молодая женщина, — проговорил кто-то.

— Некоторых смерть делает молодыми.

На прежнем месте снова засветился зайчик, правда теперь уже чуть повыше.

— Моей бабушке было под семьдесят, а выглядела сорокалетней.

Зайчик снова погас.

— Поднимите штору, — послышался чей-то голос.

Но к шторе никто не прикоснулся. Стоявшие близко у окна видели хорошо, а кто был поодаль, те не доставали до шнуров. Поэтому и осталось все по-прежнему: кое-кто видел процессию, а некоторые тщетно пытались найти просвет между сблизившимися у окон головами.

— Очень жаль молодого.

— Поднимите же штору!

Наконец Цецилия Федоровна высвободила руку, дотянулась до шнура и резким движением дернула его вниз, дернула слишком резко, потому что была чем-то обозлена. Штора быстро взметнулась вверх, и всем стало удобно смотреть в окно. Тлим-ти-ли-ли-и-и, бум… бум… бум… Будто плачет в своем одиноком горе оставленный ребенок — тоненьким, высоким, захлебывающимся голосом, а кто-то из старших, наученных жизненным опытом, идет рядом с поникшей головой и размеренно повторяет печальным басом: так… так… так… Итак, все это свершилось, и больше ничего нельзя сделать, мы всего-навсего люди. А молодые этого не понимают, не хотят понять. Да, да, мы всего лишь люди, мы сделали все, что в наших силах: давали лекарства, подбадривали. И сейчас мы сделали все, что в наших силах: сплели венки, выкопали могилу, идем за гробом, играем Шопена! И доведем до конца: засыплем землей, на могиле посадим цветы, потом время от времени будем наведываться. Но это потом, а сегодня выпьем на поминках, а когда хмель немного уймет горечь, мы будем до конца побуждать себя к тоске и размышлениям. На втором окне тоже подняли штору, процессия двигалась посередине улицы — никто не мешал мертвой, улица принадлежала ей. Вероника начала всхлипывать.

— Ты что, девочка?

— Не могу.

— Да, не каждый может.

Василий Петрович только теперь подошел к окну, у которого теснились мужчины, приподнялся на цыпочках и, чтобы не потерять равновесия, слегка оперся на плечо Ивана Ивановича.

— Интересно бы узнать, сколько людей умерло за все время существования человечества?

— Живые умершим счета не ведут, а мертвые не могут.

Василий Петрович понял, что держит руку на чужом плече, быстро убрал ее и подошел к другому окну, где стояли женщины.

— Медицина еще очень беспомощна. Надо, чтобы человек уходил из жизни в глубокой старости и сознательно.

За окном уже двигался редкий хвост черного шествия, в самом конце которого ковылял косоногий тучный мясник, человек десять отделились от процессии, отошли в сторону, остановились у тротуара и начали закуривать — они свое сделали. За процессией медленно двигались автомашины — могли бы объехать, но не делали этого по неписаному правилу уважения к упокоившимся. Процессия повернула за угол и потекла дальше по улицам города, чтобы завершить свой путь на кладбище, чтобы быть вскоре всеми забытой и чтобы живые могли продолжать свои обычные занятия. Семен Иосифович первым вернулся к своему стулу, поглядел на пустые места и слегка поморщился, потому что пустое место — это фактически смерть… фактически к этому идет земля, если человечество не образумится… вся планета станет вдруг пустым местом…