Жизнь и удивительные приключения астронома Субботиной - [145]
Толку, однако, от этого проникновенного обращения не было. Финансовое положение Субботиной не улучшалось, она даже написала о своих бедах друзьям, чего обычно практически никогда не делала. «Имею только свои 200 р[ублей] пенсии — здесь ничего не платят, — жаловалась она Морозовым. — Тур[кменский] филиал Ак[адемии] наук признал работу (о климате Ташауза. — О. В.) мою важной, интересной, требующей продолжения и хотел дать директивы, но за 1/2 года ничего не дал и денег не заплатил. Ин[ститу]т Сталина за посланную по их просьбе работу о колебаниях ультрафиолета в Сочи (для дозиметрии лечения ранений) тоже не заплатил. „Астр[ономический] ж[урна]л“ тоже отказывается, не платит. Живу как пророк в пустыне, к[ото]рому вран носил рис и воду… Совестно перед Олегом Мих[айловичем]. В общем, Робинзонада, т[ак] к[ак] 2 раза обокрали и без того было взято вещей из Л[енингра]да на 1 м[еся]ц в Сочи. Ученого пайка не дают, а только ОРС II кат[егории]. <…>[1630] 1200 крупы, 1800 рыбы или еще чего-ниб[удь]. Ни одежды, ни белья… Можно хоть снова собраться в 2 часа и ехать куда глаза глядят. Было бы здоровье!»[1631]
Но сдаваться Нина Михайловна не собиралась. Если для получения «ученого пайка» понадобилась степень кандидата наук, о чем, видимо, говорили ей местные чиновники, то степень она планировала получить. Поскольку работа, посвященная климату Ташауза, была практически готова, то появилась идея представить именно ее на соискание ученой степени кандидата наук. Чья это была идея изначально, трудно сказать. Еще 29 ноября 1943 г. Субботина писала Тихову о том, что ей предложили «представить в Ашхабад мое исследование „Климата Ташауза“ на степень»[1632]. В этом предложении, однако, присутствовало большое «но». «Только очевидно, поездка за мой счет, — писала Субботина, — не указан срок, хотя приблизительно, защиты. Жизнь там много труднее и голоднее чем тут у Вас»[1633]. «Своего счета» у Субботиной не было никакого, поэтому она начала узнавать о возможности заочной защиты. «Думаю (если силы не изменят), проработать снова все и просить о заочном рассмотрении. Можно ли это по болезни? Сообщите срочно! — просила она Тихова и сообщала: — Мое свидетельство от Бестуж[евских] курсов об учении на ф[изико]-м[атематическом] [факультете] с 1905 по 1910, с представлением в факультет печатной брошюры о [комете] Галлея, погибло со всем имуществом и др[угими] документами. А здесь получают ученые [карточки] по дипломам ВУЗ’ов рус[ских] и иностр[анных] с выпускными кандидатскими сочинениями весьма легковесными».
Ситуация эта была неприятной для Н. М. Субботиной; необходимость доказывать свою принадлежность к «ученому сословию» казалась унизительной. «Хлопотать противно, — писала она Тихову, — в атмосфере Востока и его отношения к женщине… с недоверием к ученым дамам. Мне бы хотелось снова попасть в Пулково на работу по истории астрономии (и по разбору книг?). М[ожет] б[ыть] это и устроится? В Л[енингра]де ни кола, ни двора, а за моим братцем не угонишься — такая [натура], [да и] много моложе меня…». Тем не менее отказываться от затеи с диссертацией, по крайней мере в момент написания письма, Субботина не собиралась. «Окажите услугу, — просила она Тихова, — <…>[1634] вышлите № „А[строномического] ж[урнала]“ с моей работой — я его представлю здесь и в Ашхабаде, если доберусь. Самолеты скоро перестанут летать до весны»[1635].
Узнав о тяжелом материальном положении Нины Михайловны, Г. А. Тихов прислал ей денежный перевод. 19 января 1944 г. Субботина писала ему: «Ваше письмо и перевод получила вчера. Глубоко тронута Вашим добрым, сердечным отношением. Спасибо! Действительно, это было от чистого сердца, т[ак] к[ак] пришло в минуту горького раздумья: где правда и добро людей? А оно и нашлось, и подняло мой дух и веру в людей! И было трудно материально — без топлива и обуви в страшную грязь… Бодрость нам всем очень нужна». И тут же продолжала: «Миллионы живут в более тяжелых условиях и более тревожной обстановке чем я, поэтому я не считаю возможным роптать»[1636]. В этой фразе вся Н. М. Субботина, всегда думавшая и беспокоившаяся сначала о других, а потом уже о себе. О своей жизни она писала опять не без юмора и иронии: «Живу сейчас как схимник в затворе, ибо жидкая глина, бывшая летом монолитным кирпичом, теперь засасывает как клещами на немощеных ул[ицах] и дорогах Ташауза. Пыталась я раза 3 перейти нашу главную ул[ицу] — Пушкинскую, но только случайные прохожие вытащили меня из грязи, как пушку из болота… „Солнечная Туркмения“ зимой 1944 не похожа на себя, ибо за 17 л[ет] не случалось такой длительной облачности и сырости как теперь»[1637].
Постоянный холод, однако, она переносила тяжело. «Холодно. Руки коченеют и не дают писать. А почерк и так плохой… — писала она Тихову и продолжала, возвращаясь к теме справок и дипломов: — Вы не разобрали в моей фразе о монографии о [комете] Галлея, что я ее представила в ф[акульте]т и была оставлена на 1 год при Астро-кабинете для работы у А. А. Иванова. Свидетельство Бестужевских курсов, что я там училась на ф[изико]-м[атематическом] ф[акультет]е с 1905 до 1910, представила в 1910 печатную монографию о комете Галлея, и письмо директора, В. А. Фауссека, об оставлении меня при курсах; я берегла до войны [19]41 года у себя на кв[артире] в столе — и все там сгорело…»
