Предлагаемая монография является результатом многолетних исследований автора, посвященных жизни и творчеству выдающегося английского философа и политического деятеля Фрэнсиса Бэкона. Основное внимание в книге уделено обстоятельствам его жизни в контексте политических и интеллектуальных реалий второй половины XVI – начала XVII столетия.
В работе использован широкий круг первоисточников, а также историко-научных и историко-философских работ, посвященных Ф. Бэкону.
Я приношу глубокую благодарность всем, кто помогал мне в этой работе, и прежде всего Наталии Павловой за большую помощь в работе с текстами, а также Илье Теодоровичу Касавину, Дмитрию Львовичу Сапрыкину, Ивану Борисовичу Микиртумову и, увы, уже ушедшим из жизни Юрию Никифоровичу Солонину и Нивес Мэтьюз (N. Mathews) за их ценные советы, благожелательное внимание и неоценимую поддержку. Моя особая благодарность редактору книги К. В. Иванову.
Введение. Наука как venatio
Многие превозносили его до небес… иные – втаптывали в грязь. Поняли его единицы.
Л. Фейхтвангер
Метафора «наука как охота (venatio)» в начале Нового времени использовалась в литературе нередко. К примеру, неаполитанский астролог, математик и врач Джованни Абиозо (Giovanni Battista Abiosi) в 1520-х годах призывал современных интеллектуалов бросить древние книги и посвятить себя «охоте за новыми тайнами природы (venari nova secreta naturae)»[1]. В 1596 году в Венеции была основана Accademia Cacciatore (Академия охотников), члены которой интересовались не только охотой как таковой, но и естественно-научными вопросами. Можно привести и другие примеры. Однако наиболее детальную разработку эта метафора нашла в трудах Ф. Бэкона (Francis Bacon; 1561–1626).
Описывая предложенную им эксперименталистскую методологию изучения природы, которую английский мыслитель характеризовал как experientia literata (англ. literate или learned experience; в переводе Н. А. Федорова – «научный опыт»), он сравнил ее с «охотой Пана» («Literata Experientia, sive Venatio Panis, modos experimentandi tractat»[2]), который в интерпретации Бэкона символизировал Природу: «Древние в образе Пана со всеми подробностями нарисовали природу мира… Занятие же Пана нельзя, пожалуй, изобразить вернее и удачнее, чем сделав его богом охотников: ведь любое действие природы, любое движение, любое развитие есть не что иное, как охота. Действительно, науки и искусства охотятся за своими созданиями, сообщества людей преследуют свои цели, да и вообще все создания природы охотятся или за добычей ради пищи, или за удовольствиями ради отдыха, прилагая к этому все свое умение и ловкость»[3].
Согласно легенде, именно во время охоты Пан обнаружил богиню Цереру, тогда как «остальным… богам это не удалось, хотя они и старательно искали и все делали для того, чтобы найти ее». Указанный эпизод заключает в себе, по мысли Бэкона, очень глубокий смысл: «не следует ждать открытия полезных и необходимых для практической жизни вещей от философов, погруженных в абстракции (которых можно сравнить со старшими богами), хотя они всеми силами стремятся к этому; таких открытий следует ждать только от Пана, т. е. от мудрого эксперимента и всеобъемлющего познания природы, и такие открытия происходят почти всегда случайно, как бы во время охоты»[4].
Экспериментирующий ученый – это прежде всего «охотник за тайнами природы»[5], который вместо того, чтобы «идти ощупью в темноте (palpat ipse in tenebris)»[6], упорно и терпеливо изучает «знаки и ключи» ведущие его к познанию мира.
Метафора охоты в позднесредневековой и ренессансной литературе имела многообразные коннотации: поиск совершенной любви, моральной и религиозной истины, наконец, средств и путей спасения души. Охотник, как правило, наделялся героическими чертами, а занятие охотой рассматривалось как индикатор благородства (или по крайней мере, как аноблирующее занятие), как высоко ритуализованное и формализованное искусство, достойное дело для благородного мужчины-воина и т. д. И все эти коннотации при сравнении охоты с натурфилософским (научным) поиском переносились на последний, ибо изучение природы воспринималось как мужское дело, требовавшее упорства, выдержки, силы (причем не только интеллектуальной, но подчас и физической), зоркости, проницательности, наблюдательности, умения по видимым «следам и знакам» получать знание о «добыче» (в случае научной «охоты» – по видимым явлениям судить о тайнах природы)[7].
Появление и распространение упомянутой метафоры на заре Нового времени свидетельствует о глубоком изменении в понимании целей и методов науки в этот период. Если в эпоху позднего Средневековья натурфилософия рассматривалась как своего рода герменевтика («философия природы без природы», как выразился Дж. Мердок[8]), то в XVI–XVII столетиях она стала областью поиска новых и ранее неизвестных фактов или причин, определяющих видимость явлений. Схоластическая натурфилософия не изучала глубоко данные опыта, чтобы найти истину, но вместо этого привлекала тщательно отобранные факты, чтобы оправдать свои выводы, или, как афористично выразился Бэкон, схоласты занимались натурфилософией «не чтобы докопаться до истины, но чтобы поддержать рассуждение (
