Жизнь Греции. История цивилизации - [319]
Стоик, однако, не сторонится общества: он не так гордится бедностью, как киник, и не так влюблен в одиночество, как эпикуреец. Он признает необходимость брака и семьи, хотя и не одобряет романтической любви; он мечтает об утопии, в которой все жены будут общими[2435]. Он признает государство, даже монархию; у него не сохранилось теплых воспоминаний о городе-государстве, и он считает обывателя опасным простаком и Ее Величеству Толпе предпочитает Антигонидов. По правде говоря, его мало заботят любые правительства; он желает, чтобы все люди стали философами и законы оказались не нужны; в отличие от Платона и Аристотеля, он считает, что совершенство присуще не хорошему государству, но добродетельному человеку. Порой он принимает участие в политических событиях и приветствует любой шаг, пусть даже самый скромный, на пути к человеческой свободе и достоинству, но не связывает своего счастья с каким-нибудь местом или властью. Стоик может пожертвовать жизнью за родину, но отвергает любой патриотизм, который оказывается помехой его верности всему человечеству; он — гражданин мира. Зенон, в чьих жилах, как мы уже знаем, текла кровь греческая и семитская, подобно Александру, жаждал упразднения расовых и национальных границ, и его интернационализм — зеркало недолговечного единства, установленного в восточном Средиземноморье Александром. Зенон и Хрисипп надеялись, что в конце концов на смену всем этим враждующим государствам и классам придет одно огромное общество, где не будет ни наций, ни классов, ни богатых, ни бедных, ни господ, ни рабов, где философы будут править без принуждения и все люди станут братьями — сыновьями одного Бога[2436].
Стоицизм был благородной философией и оказался более жизнеспособным, чем склонны предполагать современные циники. Он свел воедино все элементы греческой мысли и стал последней попыткой языческого духа создать систему нравственности, приемлемой для тех классов, которые отреклись от древней веры; и хотя высоте его требований отвечало лишь незначительное меньшинство, это меньшинство повсюду состояло из лучших. Как и его христианские двойники — кальвинизм и пуританство, он призвал к жизни самые могучие характеры своего времени. С теоретической точки зрения, стоицизм представляет собой монструозное учение об изолированном и беспощадном совершенстве. В действительности он создал людей отважных, святых, исполненных доброй воли — таких, как Катон Младший, Эпиктет и Марк Аврелий; он повлиял на римскую юриспруденцию при построении права народов для неримлян; наконец, он помог сплотить древнее общество до прихода новой веры. Стоики оказали моральную поддержку суеверию и отрицательно повлияли на науку, но они ясно видели коренную проблему своего времени — крушение теологического обоснования морали — и предприняли честную попытку преодолеть разрыв между религией и философией. Эпикур покорил греков, Зенон — римскую аристократию, и до конца языческой истории стоики правили эпикурейцами, как, впрочем, было и будет всегда. Когда из интеллектуального и нравственного хаоса умирающего эллинистического мира возникла новая религия, путь для нее был приготовлен философией, которая признавала необходимость веры, проповедовала аскетическое учение простоты и самоограничения и созерцала все вещи в Боге.
IV. Возвращение к религии
Конфликт между религией и философией прошел к этому времени три стадии: первой была атака на религию, предпринятая досократиками; второй — попытка Аристотеля и Эпикура заменить религию естественной этикой; третьей — возвращение к религии скептиков и стоиков, кульминацией которого явились неоплатонизм и христианство. Та же последовательность отмечалась в истории не однажды и, возможно, имеет место и в наши дни. Фалес соответствует Галилею, Демокрит — Гоббсу, софисты — энциклопедистам, Поотагор — Вольтеру, Аристотель — Спенсеру, Эпикур — Анатолю Франсу, Пиррон — Паскалю, Аркесилай — Юму, Карнеад — Канту, Зенон — Шопенгауэру, Плотин — Бергсону. Хронология не благоприятствует аналогии, но основная линия развития та же.
Эпоха великих систем уступила место сомнению в способности разума понять мир или подчинить человеческие — инстинкты порядку и цивилизации. Скептики были таковыми не в юмовском, но в кантовском смысле слова: они сомневались как в догме, так и в философии, подрывали основания материализма и рекомендовали мирное приятие античного культа; как и в случае Паскаля, скептицизм Пиррона не уводил от религии, но подводил к ней, а сам Пиррон закончил свой путь почтенным первосвященником родного города. Эпикурейский отказ от политики ради этики, бегство от государства к душе были отражением лишь одного момента в возвратном движении маятника, а сосредоточение на индивидуальном спасении вымостило путь религии, которая будет взывать не к государству, но к личности. Многие не находили в жизни тех утешений, которыми довольствовался Эпикур; нищета, несчастье, болезнь, утрата, революция или война застигали людей врасплох, и все советы мудреца не могли заполнить пустоту в их душах. Гегесий Киренский, который, как и Эпикур, развивал точку зрения киренаиков, заключал, что в жизни больше боли, чем удовольствия, больше горя, чем радости, и что единственным логическим следствием натуралистической философии является самоубийство
