Живой обелиск - [53]

— Ты будешь самым богатым человеком в мире…

Мастер неотрывно глядел на хромого повелителя и думал: «Этот злодей поборол меня оружием, но если Еухор прав и я на самом деле мастер, сотворяющий богов и бардуагов, то у меня существует и другое оружие. Неужели он положит меня на обе лопатки и моим оружием, оружием жизни?.. Не-е-ет, не бывать этому!»

— Хорошо, я высеку из дерева образ ненасытного Тимура, — сказал он.

Тимур оттолкнул Тоха и, повернувшись лицом к мечети, сказал:

— Отвести мастера в комнату с железными дверьми.

2

Как ворон приближение охотника, почувствовал приближение беды золотоордынский хан Тохтамыш. Потом это роковое чутье подтвердили лазутчики, приносившие вести о том, что Железный хромец, оставив за спиной Ширванские степи, ворвался в Армению и Грузию и уничтожает все на своем пути. Не ожидая дальнейших событий, Тохтамыш в спешке посадил полудиких воинов на малорослых монгольских коней и скороходных верблюдов, ворвался в Аланию, разоряя дотла земли дзурдзуков, леков, галгайцев, кумыков и аланов, спасавшихся в теснинах Кавказских гор. Хан требовал от своих подданных поддержки против рвавшегося с юга Тимура.

Услышав о новом походе и требовании Тохтамыша, вождь аланов Еухор разослал своих шестерых сыновей — Матарса, Атадза, Дзедарона, Худдана, Биракана и Царазона — по всем ущельям Алании с призывом собраться всем дружинам в Дарьяле.

Старые, видавшие виды дружинники удивлялись, зачем в Дайран![39] Тохтамыш со своими войсками рвется туда же, намереваясь перекрыть Железному хромцу дорогу к Аланским воротам. Конечно, Тохтамыш для Алании большая беда, но подступающий с юга Железный хромец куда опаснее. Неужели Еухор нашел общий язык с золотоордынским татарином и хочет поставить нас вместе с ним у Аланских ворот? А может быть, он хочет повести нас через Арвыком[40], чтобы помочь в беде старым соседям-грузинам? Если это так, то на кого же он бросает Дайран? Ведь Тохтамыш его займет вмиг и оставит нас за горами на съедение хромому льву! Не лучше ли сразиться с войском Тохтамыша в ущельях Сунджи и Куры и отбить у него охоту идти к Дайрану?

Дружины шли на клич своего вождя. Шли и шли, стекаясь со всех сторон, не зная истинного замысла Еухора.

А для Тоха замкнулся и потемнел мир, открытый в нем любимым вождем Еухором. Когда-то он уединялся в этом мире, где нет войны, ненависти, кровопролития, а есть труд, любовь, щемящий запах весенних цветов. Он шел в поход, чтобы убить непрошеного пришельца и спасти от убийства своего собрата. Это было необходимо для спасения аланского народа, но прав был и Еухор, когда говорил ему: «Прогнать пришельца и подсчитать трофеи — это еще не спасение рода. Нужно думать о завтрашнем дне, о потомках. А кто расскажет им о наших деяниях?» Нет, единство меча и силы — еще не мост, по которому правда может переходить от рода к роду, от поколения к поколению. Бессмертен только дух человека, дух народа, а его не поместить на лезвии меча, он заключается в чем-то другом. Тогда в чем же, в чем, в чем? Тоха его предки научили только воевать!

Тох спрятал в кожаном мешочке грубо оструганный турий рог для рукоятки ножа. Все! Он опять вышел из заманчивого мира, в котором Еухор шутя называл его мастером, сотворяющим богов. Он опять стал воином в стальном шлеме и кольчуге, похожей на рыбью чешую, с луком длиной в пять армаринов[41], полным колчаном стрел и с мечом отца Цоры, жало которого он каждый раз пробовал ногтем большого пальца. Просверленный раскаленным железом турий рог не остыл и согревал ему спину. В мешочке еще лежали самодельный резец и шило.

Впереди Тоха шел вороной конь Еухора. Глухой мерный стук копыт отдавался где-то на дне ущелья. Еухор, оглянувшись, поймал вопросительный взгляд Тоха, и тот улыбнулся ему как наивный мальчишка.

— Сынок, тебе лучше бы остаться дома! — сказал Еухор.

В обиде Тох сжал рукоятку отцовского меча: «Наверное, в бою я слишком неувертлив. Поэтому он советует мне остаться дома вместе со стариками и детьми!» — подумал он.

— Может быть, мне надеть женский платок?

— Сынок, я же тебя не ругал!

Тох глянул на воинов, ехавших за ними на почтительном расстоянии, и, подняв над головой сжатый кулак, процедил:

— На что же мне расходовать такую силу?

— На богов и бардуагов! Они требуют не меньшей силы, сынок!

— А разве сейчас до них? Бардуаги подождут!

— Нет, сынок, не подождут! Они едут с нами, они в нас! Я говорю не о тех бардуагах, к которым обращался твой покойный отец Цоры с чашей, наполненной ронгом[42]. Я говорю, о тех бардуагах, что ведут нас в бой, призывают к защите очага.

Тох заморгал длинными ресницами.

— Получается, что боги и бардуаги — это мы сами! — вырвалось у него.

— Да, без человека нет ни бога, ни демона. Человек сам себе друг и враг. На человека надо молиться как на бога и возвеличивать, когда он себе друг… Нана рассказывала тебе, как мы с твоим отцом бежали из неволи? — спросил неожиданно Еухор.

Тох молча кивнул.

От голых скал отскакивало эхо цокота копыт. Еухор поманил глазами Тоха. Теперь их кони почти соприкасались.

— Бороться с такими, как Тохтамыш, трудно, а в неволе еще и солнце песчаной пустыни, и плеть надзирателя. И боги, воздвигнутые руками таких рабов, как мы с твоим отцом Цоры!