Живой обелиск - [48]

«Теперь можешь скакать», — облегченно вздохнул он. Но конь опять заартачился, уперся передними ногами в камень. Одинокий путник оглянулся — не подкрадывается ли какой-нибудь зверь. Над выступом скалы, как каменное изваяние, стоял охотник с огромной тушей тура на плечах.

— Да сопутствует тебе в удаче Фсати, Тедо-о-о! — окликнул он удачливого охотника, и круглое эхо прокатилось по ущелью.

— Да не лишит тебя Фсати доли дичи, но почему ты меня зовешь Тедо, когда я не Тедо? — с ухмылкой прогремел охотник.

Опять он спутал пережитое с реальностью. Ему показалось даже, что он встречался с охотником, стоящим над выступом, как сам Фсати.

Охотник спрыгнул вниз и, бросив ношу у ног коня, оперся животом о ствол кремневого ружья. Шерсть намокшей барашковой шапки кудрями свисала на его высокий лоб, горячие черные глаза лукаво блестели. Изорванный бешмет скрывал спину богатыря, кремневое ружье в руках великана казалось игрушечным. Охотник, видимо, почувствовал пристальный взгляд путника и нечаянно взглянул на свои закатанные штанины, покрасневшие босые ноги.

— А как же тебя зовут, избранник Фсати?

— Тедо[31] пусть живется хорошо, он остался по ту сторону гор. А меня зовут Малдзыг[32].

— Малдзыг? — Путник чуть не рассмеялся. — Хорош же ты, Малдзыг!

— Да, Малдзыг!.. Я не помышлял так далеко идти, но этот проклятый тур поманил за собой, — растерялся Малдзыг.

— Малдзыг! — повторял путник, еле сдерживая смех.

Малдзыгу стало не по себе, он потер правой ногой левую, будто его кусали комары.

— Чтоб она стала добычей волков! — бормотал он под нос, не зная, куда девать свои босые ноги.

— Зачем же проклинать дар Фсати, Малдзыг?

— Я проклинаю не дар Фсати, я проклинаю нашу козу!

— А при чем тут коза?

— Видишь ли, добрый путник!.. Починил я свои старые чувяки и повесил на плетне. Думал, подсохнут немножко, подстелю шелковистого сена, чтоб в случае ночевки в горах ногам теплее было. Кинулся искать, думал: куда делись мои чувяки?.. Нашел воришку, но опоздал. Она успела изжевать чувяки до дырок, чтоб ее волки задрали!..

Не Тедо ли рассказывает о своих изжеванных чувяках, не его ли видит он перед собой? Коста, как и во встрече с Кубады, потрясло совпадение воображенного им самим с реальностью. Ведь это было, было! Он мысленно уже пережил и описал эту встречу с охотником. А теперь вот, пожалуйста, перед ним стоит одухотворенный охотник Тедо! То есть Малдзыг!

— Тедо пусть живется хорошо, и да пожелает ему Фсати удачи! — продолжал Малдзыг, топча своими босыми, ногами сухую листву. — Мы с ним из аула вышли вместе, но он остался на той стороне. Сам знаешь, зима у нас как могила, чтоб ей собак жертвовали!.. Думал, пойду до снегов, раздобуду в горах на зиму для детей немного мяса — и вот, видишь! Босой охотник! — звонко засмеялся Малдзыг.

Путник засунул правую ногу в стремя, охотник спохватился:

— Постой, постой! Половина дара Фсати принадлежит тебе! Так велит охотничий закон.

Путник улыбнулся.

— Отнеси мою долю детям, — сказал он и пришпорил коня, но Малдзыг схватил его аа уздечку.

— Заклинаю тебя всеми святыми!

— Пусть мою долю съедят дети!

Путник скакал по узкой тропе, ловя возвращенное эхо собственного голоса.

— Да покровительствует тебе Фсати, Тедо-о-о!..

От хохота Малдзыга тряслись горы и ухало ущелье:

— Чтоб тебе со своим Тедо жилось сладко!.. Я Малдзыг, Малдзыг! Запомни, чтоб у тебя кувшин с бобовой похлебкой опрокинулся! — Он выпрямился и, приложив руки трубкой к губам, крикнул еще раз: — Постой-ка, Тедо-о-о!.. Ха-ха-ха!.. Да хранит тебя Уастырджи, Тедо-о-о!..

«Тедо-о-о!..» — вторили горы.

VI

В горах безлунная ночь похожа на чрево матери. Конь шел осторожно, не спотыкаясь. Окреп ветер, завыли ущелья. Мелкая изморозь секла лицо путника. Но и в кромешной тьме он чувствовал: скоро Нар. Треск хлыста рассек тишину, конь взвился пружиной, но не поскакал. Чернота и тьма, чернота и тьма. Внизу под скалой шумела река.

Где-то мерцал свет лучины.

«Там сидят у больного или у праха близкого родственника!» — подумал он и направил коня прямо к мерцающему огню.

«Чья же это сакля? Только в ней горит свет!»

Сердце забилось в такт топоту коня:

Капп-купп! Капп-купп! Каппа-куппа! Каппа-куппа!

Снег метался взвихренными лохмотьями.

«Это же сакля Сауи Томайты!.. Что там у него?..»

Каста привязал коня и направился к сакле.

— Хадзаронта! Хадзаронта![33]

Учуяв присутствие чужого, пес выскочил с лаем. Путник присел на поваленный плетень.

— Корис, Корис!

Корис завилял хвостом и жалобно заскулил..

— Узнал!.. Молодец!.. — обрадовался ночной путник. — Жив, Корис!..

Корис лизнул шершавым языком лицо путника, будто говорил ему по-собачьи: «Жив, жив, но одряхлел, Готта! И ты, наверное, достиг своего трудного возраста!»

Подошли к порогу сакли.

— Хадзаронта! — крикнул Коста, приглушая голос.

Никто не откликнулся. Корис заскулил, завыл, толкнул лапой ветхую дверь, и, когда она приоткрылась со скрипом, Коста увидел сквозь завесу дыма чуть мерцавший очаг.

— Не хватало, чтоб ты впускал к нам стужу! — сказала возившаяся у очага женщина, не оглядываясь.

Гость стоял у порога как вкопанный, пес лизал ему руки.

Теперь он знал: не ветер завывал в щелях сакли. Это причитала женщина у очага. Сырой можжевельник чадил и обволакивал саклю дымом. Чугунный котел, висевший на закопченной надочажной цепи, кипел с шумом. Дети, лежавшие вокруг огня, бормотали во сне: «Гыцци, сними же котел с бобами!»