Жить будем потом - [23]

Для себя решила: сына назову Сержем и в свидетельстве запишу Серж. Как оправдание перед собой, перед Серегой-старшим, перед небом. Он, Сержик, искупит все ее вины и перед людьми, и перед Богом. Врач заметил роди­мое пятнышко за левым ушком, что-то говорит о современных медицинских технологиях, такая мелочь, ребенок подрастет, небольшая косметологическая операция, никаких проблем.

Все хорошо, впереди новая незнакомая жизнь. Кто знает, может, когда-нибудь и встретит Сержа, они узнают друг друга на этом свете или в других пределах.

Ночью в тот день на узкой кровати под казенным одеялом Сержу не спа­лось, грудь надрывалась от надсадного кашля, внутри собрались крохотные воздушные шарики, они тихо свистели, пищали и лопались, все болело. Днем проваливался в чуткую полудрему. Казалось, что правая лопатка трещит сухим треском старого дерева.

Две соседние кровати пустовали, еще одну занимал разговорчивый, зарос­ший клочковатой бородой старик. Он давно бомжевал на вокзалах, попро­шайничал, ближе к зиме на глазах милицейского патруля что-нибудь демон­стративно крал, попадался с поличным. Потом в СИЗО сознательно совершал мелкое членовредительство, пускал много крови, но без тяжких последствий, его хорошо знали местные следователи, устраивали в больничку. Здесь он отлеживался всю зиму, зализывал раны, ближе к теплу сердобольный врач выписывал.

— До свиданьица, — со смыслом прощался бомж, намекая на будущую встречу.

Старик любил пофилософствовать, его тянуло на разговоры, но у Сержа не осталось сил спорить с соседом, вполуха слушал монотонный голос.

— ...молодой еще, а дурак. видать, и мамка есть, а жизнь плохо закан­чиваешь. Мы вот на свет божий появляемся. А зачем, я тебя спрашиваю, зачем? Никто не знает. Чтобы сразу на помойку жизни отправиться? А ведь для чего-то хорошего мы были запланированы, может, и для велико­го, так сказать, у каждого своя планида. А что вышло? Меня сызмала куда-то тянуло, мать померла, батя быстро молодую мачеху в дом привел, а та меня невзлюбила. А как у них дочь народилась, Сонька, так мне жизни и вовсе не стало, сбежал по весне. Куда меня только не кидало, добрался до Ленин­града, мальчонкой попал на борт корабля, взял боцман юнгой, был у всех на побегушках. Закончил мореходку, ходил в Калининграде на рыболовецком траулере, меня и сейчас от рыбы мутит, объелся, понимаешь, особенно пал­туса, трески. Потом у меня как-то интерес к жизни пропал, совсем. даже к женщинам охладел, стал странствовать, дошел до Соловецкой обители, работал послушником, был и каменщиком, маляром, плотником. А все не то, тягостно мне, пить стал, а водка что, зальешь нутро, проспишься, а все то же, тоска смертная. Мне один монах так и сказал: пустой ты, Василий, человек, нет в тебе стержня, вот тебя и носит по свету, как сорняк, ни плода от тебя, ни пользы. Как дойдешь до крайней точки, может, и возродишься. До какой такой крайней точки, не уточнил, но все так и случилось, как старец предрек. Ты думаешь, сколько мне лет, думаешь, я старый, да? А я, может, не шибко старше тебя, но уже весь сгнил изнутри, только кровью еще не харкаю. У тебя туберкулез последней стадии, а у меня тоска последней стадии. Вот все думаю, на что-то же Господь меня сподвиг, если я подобие его, а? Мол­чишь, ну, молчи, молчи. Вот помрешь сегодня, сипишь уже, посинел весь, не приведи господи, а рядом только я. Мне тоже не хочется быть рядом с покойничком. Ты вот что — вспоминай, припомни начало, с чего у тебя пошло все вкривь да вкось, ты всех прости, раз скоро преставишься, мне так монах говорил, старец что-то такое знал и про меня, и про всех. Я так сразу при нем онемел, поганые мои слова будто примерзли к губам.

Бомж перевел дух, отхлебнул холодный чай, о чем-то задумался, в палате повисла тишина, слышно было тяжелое дыхание соседа, привстал, вглядыва­ясь в больного, подошел к нему, присел рядом.

— Монах мне сказал, — старик наклонился к уху Сержа, заговорил шепо­том. — Каждый человек чувствует свой предел, окончание, так сказать, зем­ного пути. вот и ты. Не бойся, думаю, там, — бомж повел неопределенно головой и посмотрел куда-то вверх, под своды потолка, — там не будет хуже, а может, и лучше, там и путь-дорожку твою кривую можно исправить. Не вором же ты народился, нет, а для чего-то другого.

Серж почувствовал облегчение, боли отступили, дышалось ровно, спо­койно, перевернулся на спину, правая лопатка с гниющей раной не болела. Удивился резкой перемене. Захотелось насладиться покоем, воздушной лег­костью во всем теле, кончились мучения.

Сосед снял с шеи веревочку, на ней висел простой медный крестик, разорвал ее, из куска тонкой бечевки свил колечко, накрутил его на мизинец Сержа. Тот хотел оттолкнуть чудаковатого бомжа, но рука не поднялась, лежа­ла бессильной плетью.

— Вспомни все, отмотай назад свою жизнь и застолби то место. Может, тебя и помилуют силы небесные. Ты знаешь, страшно жить здесь, а там тебя встре­тят, хорошо встретят, там столько родни собралось, ждут. А что жизнь? Грехи наши тяжкие, ничего хорошего, приходим в этот мир чистыми, как малые дети, а потом смердим. Смерть — избавление, всего-то избавление. от грехов, от оков Праведных быстро забирают, билет долго не выдают большим грешни­кам, он уже и не здесь, но и не