Жилюки - [50]

— О, они уже пришли! Гляди! Ты и сейчас будешь молчать?

Кровь ударила графу в виски, затуманила взор, помрачила разум. Не помня себя, он схватил со стола канделябр, изо всей силы швырнул в пророка. Полотно треснуло, канделябр тяжело, с глухим звоном упал на пол.

— Вот тебе! — рычал граф. — Все равно ты — ничто, все сейчас — ничто! Ничто!

Он бросился к шкафу, с силой дернул дверцы, те ударились об стену, зазвенели битым стеклом. Чарнецкий схватил несколько осколков, дрожащими руками поднес к глазам, словно убеждаясь, что это не что иное, как только битое стекло, и брякнул ими об пол. Стекла разлетелись, а на графских пальцах выступила кровь. Чарнецкий сначала не видел ее, но вот заметил и весь затрясся от злобы. Годами собираемая, скрытая, она вдруг прорвалась, дала себе волю.

В конце сентября в лесах над Припятью густо цветет вереск. Нежный розовато-голубоватый туман покрывает небольшие поляны и холмы и стоит долго, почти до морозов. В такие дни урожайного года на порубках полно опят, в сосняках встречаются молоденькие маслята, а уж брусники, терну, кислиц — не оберешь.

Глушане, особенно женщины, с утра до вечера ходили с корзинками, носили эти дары, потому что хоть и новая идет власть, а добро не помешает. Поехал и Андрон со своими. Накануне Текля увидала где-то несколько кислиц — надо стряхнуть. Да и время как раз выпало. Вчера отбыл свое на часах, отсидел с другими в засаде, чтоб случайно не налетел кто на Глушу и в последний момент перед освобождением не совершил преступления, а нынче чего дома делать, если можно что-то собрать. Не сегодня завтра гости придут, — говорят, они уже в Копани, — тогда не до кислиц будет, не до ягод: землю графскую, холера его матери, будут делить! Да добро, мужицкими руками нажитое. Вот каких дождались забот!

Кренится на кореньях, подпрыгивает воз, фыркает лошаденка, а вокруг — тишина, густая, спокойная. Ни ветра, ни привычного осенью шелеста, — все притихло, словно ждет чего-то неизвестного, великого и величественного, расстилает перед ним праздничную дорогу.

— Андрон! — уже второй раз окликает Текля. — Так как? Эти, как их, колхозы, у нас будут?

— Ну да, — горделиво говорит Жилюк. — Может, не сразу, а будут.

Текля молчит: хоть бы не рассердился… И все же опять решается:

— Да говорят… будто в них голодают.

— Говорят враги, а ты за ними. Того не подумала, что не так-то просто на хорошее хозяйство выбиваться. Да еще после таких войн, потасовок, какие у них там были.

Нынче Андрон на диво спокойный, не слышно от него ни словечка плохого, словно переменился человек с тех пор, как панов прикрутило.

— Ты что думала — там рай? — продолжает свое Андрон. — Манна с неба падает? Эге-ге! На этом свете, слышишь, нашему брату без мозолей не прожить. Зато там человек работает на себя. Никто над ним не издевается… Потому что — человек. — Андрон и сам удивляется своему красноречию и, чтобы загладить впечатление, переводит разговор на другое: — Ну, далеко еще до этих кислиц? Так весь день можно проездить.

Текля спохватилась.

— Остановись! — крикнула она. — Вот тут, кажется. Нет, словно подальше, — оглядывалась вокруг.

Ехали чащей. Где-то позади осталась Глуша со своим вечным беспокойством, где-то бушевала война, коптила небо пожарами, а тут царствовали тишина, легкая прохлада и запахи… Запахи листа, грибов, поздних цветов и кислиц.

— Вот тут как будто, — сказала Текля. — Вон за тем холмиком.

Дорога медленно шла в гору. Мелкий, перетертый копытами песок вязко цеплялся за ободья, воз едва двигался.

— Ну же! — подгонял лошаденку Андрон. — Не сойти ли нам? — И он первый соскочил на землю. — Но, холера!

Текля шла в стороне, приглядывалась, а мыслями была за лесом, около своего дома, хозяйства, своих детей. Вот и дождались, слава богу, иного времени. Бегут паны и осадники. Воля шествует в Великую Глушу. Правду говорит Андрон: это только злые языки плетут всякое про Советы. Как-никак, а земелькой наделят. А будет земля — будет хлеб и к хлебу. Да и скотину какую-никакую дадут. Из панской. И детям, тому же Степану, не надо будет скрываться. Только бы вернулся поскорее да женился. Недаром Софийка снова зачастила в их дом. Ждет… Видите, полька, не нашего рода, учительница, а куда повернула! С Гуралем, да с этим… как его?.. с Хоминым заодно. Вот и пойми ее. Поляки и те разные бывают.

Она сказала Андрону, чтоб поворачивал, а сама подалась напрямик. За той вон лещиной и кислицы. Верно, достоялись до сих пор из-за этой чащи. Были бы на виду, давно бы отряхнули их люди. А так — сохранились… Расчищая густые ветки, Текля пробиралась к деревьям, примеченным раньше, когда неожиданно ее остановил и заставил встрепенуться грубый окрик:

— Стой!

Жилючиха замерла.

— Ты кто будешь? — Из-за куста вышел высокий, в офицерской форме мужчина, держа наготове пистолет.

— Я… — не находила слов Текля. — Я здешняя…

— Партизанка?

— Что вы, пан? Какая я партизанка? Кислицы собираем… Из Глуши… Вон и муж идет. Жилюковского рода. Сын Павло в войске.

— Капрал Жилюк! — крикнул офицер куда-то в кусты.

Через несколько минут из чащи вынырнул Павло.

— Сынок! — забыв все на свете, кинулась к нему Текля. — Что с тобой сделали, сын?