Жилюки - [48]

— Андрей… — прошелестело вокруг.

— Жилюков Андрей…

Старый Жилюк не успел даже выругаться. Налитыми страхом глазами смотрел он, как сын, держа впереди себя паклю, пригнувшись, мчался к дому. Из окон ударили один-другой выстрелы. Андрей бросился в сторону, словно обходил пули, и еще больше пригнулся…

— Господи! — вырвалось у Жилюка.

Андрею оставалось метров двадцать.

Снова выстрелы.

Мальчик как-то странно подскочил, затем упал на колени, — люди ахнули, — но вдруг поднялся…

— По окнам — огонь! — крикнул Устим. — Айда за мною! — и первый бросился за плетнями на ту сторону.

Партизаны повели прицельный огонь по окнам.

Андрей же, подпрыгивая, приближался к зданию.

— Уже не достанут! — облегченно вздохнули люди.

В самом деле, хлопец, хоть, видно, и раненый, пересек полосу огня и теперь был в безопасности. Вот он чиркнул спичкой, вот вспыхнула в его руках пакля, Андрей схватил палку, надел на нее пылающий факел и пихнул под стреху. Какое-то время оттуда дымилось, но вдруг вырвалось такое пламя, как будто там вспыхнула по крайней мере добрая пригоршня пороха.

— Андрей, беги! — закричал старый Жилюк. — Беги, а то сгоришь!

Но хлопец не слыхал, он той же палкой ворошил под уже пылающей крышей.

— Беги, холера! Вот я тебе!

— Куда же ему бежать? Чтобы опять подстрелили? Самим надо бежать.

— Так чего же? Пошли.

Только они высунулись, как с противоположной стороны высыпали на площадь и ударили по дому, по окнам те, что побежали с Гуралем.

— Андрей, ложись! — крикнул кто-то мальчику.

Но ему и без того изменили силы, одолела внезапная слабость. Нестерпимо горела нога выше колена, пламя дышало в лицо. Хотелось пить, пить…

Когда партизаны подбежали, Андрей лежал, зарывшись лицом в песок. Из правого его колена сочилась кровь.

Штаб, или, как он сам себя именовал, временный сельский комитет, разместился в комнатах недогоревшего постерунка. Тут же, в каморке, где совсем недавно «искупал» перед властью свои грехи старый Жилюк, заперли Хаевича и полицейских. Жену солтыса, дородную рыжую Ядзю, — хоть она и немало принесла глушанам беды да горя, — отпустили с добром, кое-что, правда, конфисковав. Среди других вещей, имевших сейчас наибольшую ценность, был радиоприемник. Оторванное от мира, лишенное официальной информации, село настороженно ловило каждую весть, хоть какой-нибудь слух. А тут такая штука! Весь мир вдруг заговорил с Глушей! Зазвучал на разных языках. На разных — только не на родном. Как ни старалась Софья поймать в эфире голос Варшавы, столица молчала. А когда изредка и отзывалась, мощные немецкие радиостанции забивали ее, глушили до того, что ничего нельзя было понять.

— Значит, каюк, — с горечью говорили крестьяне.

— Бежит Варшава.

— А хвалился Смиглый: «Пуговицы не отдам!»

— Пуговицы-то он, может, не отдаст — ведь она его собственная, — а вот государство уже отдали.

Неожиданно прибыл связной из Копани. В городе полно беженцев. Забиты все гостиницы, вокзалы. В магазинах и на базаре ничего не купишь. Всюду паника, страх. Ежедневно по нескольку раз налетает авиация. Армия разбрелась и не в состоянии чинить отпор.

— Какой же выход? — спрашивала Совинская.

— Продолжать борьбу. Укреплять существующие партизанские отряды и организовывать новые. В лесах порядочно солдат — надо их привлечь на свою сторону. Да и командиров, которые остались, не убежали.

В самом деле, другого выхода нет. Когда власть изменяет родине, остается народ. А народ — ни один! — никогда не покорялся захватчикам.

Великая Глуша спешно готовилась к встрече с врагом.

Стояла середина сентября. Поля зазеленели латками молодой озими, а в лесах зацветал вереск, горячим багрянцем горела рябина. Глушане докапывали картошку, украдкой косили над Припятью, на графском, отаву, — что в мире ни делается, а жить все-таки надо.

Немцев до сей поры так и не видели, разве что в небе, когда те стаями тяжело плыли на Копань, Ровно, на Луцк… Может, совсем не придется с ними встретиться. Дай боже! Отврати и защити!.. Но нет, по всему видно — не миновать им этой беды. Разве есть на свете такое лихо, чтоб полещука миновало. Одних только войн сколько прошумело над Полесьем! Кто только не топтал эту землю! Татары и те доходили… Не избежать и на этот раз постылых гостей.

Ежедневно дозорные, которые высылались от штаба следить за всеми подступами к селу, приносили неутешительные вести. На дорогах, рассказывали они, появилось еще больше беженцев, среди них порядочно солдат. У мостов и переправ суматоха, никто не может навести порядок. Важные паны — откуда-то из Варшавы, из Лодзи — стараются прорваться первыми, подводчики и пешие их не пускают. А немецкие штурмовики только этого и ждут — расстреливают из пулеметов все, что попадается, — людей, лошадей, машины…

Старый Жилюк, тоже как-то побывав в дозоре, уже не раз рассказывал односельчанам о своей встрече на шоссе с неизвестным «паном офицером». «Я ему, — рассказывал Андрон, — так и так, почему, спрашиваю, не воюете, где ваши танки да аэропланы?» А он пожимает плечами — и все. «Что и было, говорит, в первые дни пропало, — даже с места не успело сдвинуться…»

Из рассказов очевидцев, а главное, из сообщений советских радиостанций — их теперь слушали ежедневно — штаб уточнял обстановку. Враг оккупировал Польшу с запада и севера. Бои велись уже за Лодзь, под Ошарувом, — на подступах к столице. За какие-нибудь полмесяца гитлеровцы захватили большую часть края и рвались уже к кресам — Галиции, Волыни, Западному Полесью. Профашистская власть Мосцицкого выявила свою полную неспособность к отпору, покинув Варшаву.