Жилюки - [47]

Как бы там ни было, какие бы мысли ни сушили панские головы, а день ото дня беженцев на дорогах становилось все больше. На машинах и на подводах они двигались против армий, форсированным маршем перебрасываемых с востока на запад. Нередко фашистские «мессеры» поливали их свинцом заодно с военными, но они лезли, спешили куда-то на юг, к границе с Румынией.

Глушане — любопытства ради — выходили к дороге, провожали беглецов.

— Бегут паны, — подмигивали друг другу.

— А что панам? — рассуждали другие. — Панское, видите ли, всегда сверху, сели себе — и айда. Не бойтесь, не пропадут. Ворон ворону глаз не выклюет. Перебудут где-нибудь, а там снова вынырнут на нашу с вами шею.

— Эх, кабы стукнуть их! Чтоб перья посыпались.

— Э, думаешь, они так себе, без ничего едут?

— Ну и что? Разве у Гуралевых хлопцев так-таки ничего и нет?

— Да пусть себе едут, — соглашались некоторые, — пусть перед ними дорога провалится.

Возвращались домой грустные, пришибленные новой бедой. Война. От нее, проклятой, какой бы она ни была, добра не жди. Нет, не жди… И уж кому-кому, а мужику достанется. И хлебушко под метелочку, и мясцо, какое найдется, и лошаденку потянут. А там, гляди, и самого возьмут, погонят вшей кормить. Эх, будь ты все неладно… Бастовали, тягались с графом, в тюрьмах пусть не все, но все же гибли, на что-то надеялись. А теперь? Все прахом. Был один пан, придет другой, еще злее, въедливее. Вот и живи. Хоть круть-верть, хоть верть-круть… И никто тебе ни слова. То были хоть листовки, да и так наговорят всякой всячины, а теперь — словно заколдовал кто. Партизаны где-то в лесах выжидают, а тут никто тебе ни делом, ни словом не поможет.

Совинскую и ту мучила неизвестность. «Неужели настает решительный момент? — припоминала она недавний разговор с секретарем окружкома. — Почему же тогда никаких инструкций, указаний?»

А вести приходили все более тревожные: под бешеным натиском врага отступали армии; бежала власть, оставляя на произвол судьбы своих соотечественников. Край наполнял панический страх, волна которого докатилась и до Великой Глуши. Первым, кого она захватила, выкинула на свой гребень и понесла, был солтыс. Все эти дни, с тех пор как на дорогах появились беженцы, он тайком то прятал, то паковал вещи, а как-то утром Софья, проходя мимо его двора, увидела открытые ворота — чего на ее памяти еще не бывало — и свежий след колес. Учительница вошла во двор, постучала в дверь дома, но никто не откликнулся. В постерунке Хаевича тоже не было. На ее вопрос, где пан солтыс, полицейский только пожал плечами:

— Кто его знает. Может, куда уехал.

«Убежал он. Убежал, как крыса с корабля, над которым нависла беда», — хотела сказать Софья. Но промолчала. Только подумала, мысленно обращаясь к Хаевичу: «Это лучшее, что вы могли сделать, пан солтыс, — отправиться за своими панами. Попутного ветра!»

«Вероятно, пора, — соображала Софья, возвращаясь из постерунка. — Надо созвать товарищей. Время действовать… — У нее бешено билось сердце, стучало в висках. Софья ускорила шаги. — Пора… Зайду к Жилюкам. Там, наверно, Андрейка, пусть бежит к Гуралю, к Хомину…» Впрочем, идти к ним Софье не пришлось. Только она миновала площадь и повернула на улицу, как в конце села появились всадники. Их было не много — человек, наверно, восемь. Трое из них галопом помчались к центру, остальные остановились у подводы, тяжело катившейся по песчаной колее. Всадники быстро приближались. Одного из них — Ивана Хомина — Софья узнала сразу, другие, вероятно, были не здешние.

— Доброго утра, пани Софья, — громко поздоровался Хомин. — Не ждали? — Он осадил коня — тот присел на задние ноги, — соскочил. Здоровым духом лесного приволья и трав повеяло от Ивана.

— Я как раз хотела посылать за вами, — сказала Софья — Вы словно угадали…

— А тут догадки простые: увидели, что пан солтыс бежит, — и айда в село. Заодно и его прихватили.

Софья только теперь обратила внимание на подводу. На ней понуро сидел, небрежно держа вожжи, Хаевич.

— Куда его? — спросил, поравнявшись с Хоминым, один из всадников.

— Проводите в постерунок.

— В постерунке полиция, — предупредила Софья.

Всадники с места взяли галопом. Узенькая сельская улица враз закурилась, наполнилась глухим конским топотом…

До полудня село полностью было в руках партизан. Небольшая, оставленная для поддержки порядка, а главное — для охраны поместья, группа военных частью разбрелась, остальные же засели в помещичьем доме, не вступая, однако, в стычки с глушанами. Сложнее было с полицейскими. Услыхав о партизанах, они и еще несколько осадников забаррикадировались в постерунке и никого не подпускали. Хомин, а затем Гураль, который не замешкался со всем отрядом, несколько раз пытались их уговорить, но те отмалчивались. Когда же партизаны попробовали захватить постерунок силой, они изо всех окон огрызнулись огнем.

— Если панам захотелось горяченького, погреем их. Хлопцы, жгите постерунок, — приказал Гураль.

Откуда только взялись намоченные керосином пакля, тряпки. Впрочем, как их ни кидали, они не долетали, падали далеко от кровли на песок. Попытка зажечь помещение пулями тоже ничего не дала, — пули, изрешетив железную крышу, шмелями разлетались во все стороны. Вдруг те, кто был на площади, содрогнулись: с противоположной стороны, от ближайших к постерунку хат, выскочил и бросился изо всех сил хлопец.