Жилюки - [170]

Заглянул секретарь из приемной, спросил: нет ли каких неотложных дел, потому что рабочий день закончился, он уходит домой. Жилюк согласно кивнул ему, подумал, словно бы решаясь на что-то, наконец, обращаясь к Малецу, сказал:

— Хорошо, обсудим этот вопрос на бюро.

Малеца нужно было отпустить, отпустить даже из тех соображений, чтобы не был свидетелем его растерянности. И он поступил так, сказал, что в самом деле продолжат разговор в ближайшие дни, ему еще необходимо посоветоваться.

Малец собрал бумаги, попрощался, и Степан остался наедине со своими тяжелыми мыслями. Только теперь заметил, что уже наступил вечер, следовало бы идти домой, однако… Впрочем, не это, не личная неустроенность донимала ныне его, а то, услышанное, что внезапно прибилось, перевернуло душу. Ясно же, Павел не мог исчезнуть бесследно. Не мог бежать и туда, за границу, — не тот характер. Упорный, заклятый, он и пошел по тому, как ему казалось, своему, собственному, а оказалось — ошибочному, пути, лишь бы только быть здесь, на своей земле, иметь ее вдоволь и ни с кем не делить… Однако — неужели решился на нелепый поджог?.. Не верилось.

Дневной гул постепенно затихал. Лишь от станции, со стороны железной дороги, изредка широкой тугой волной доносился шум поезда. Ночью поездов становилось больше. Главным образом товарных; они мчались без остановки, сотрясая своим грохотом старые станционные пакгаузы, близлежащие дома, одиноко торчащие среди заросших бурьяном груд камня, кирпича, бетона.

Степан Жилюк прошелся по комнате, открыл окно. Прямо перед ним, в полутора десятках метров, темными купами лежали бетонные глыбы — остатки православного собора, в котором, по преданию, происходила панихида по навеки усопшему царскому изгнаннику князю Андрею Курбскому. Жилюк, казалось, обрадовался этому невольному, совершенно не связанному с его состоянием, с его хлопотами воспоминанию, которое могло отвлечь внимание от назойливых мыслей, однако вскоре и разочаровался в нем, потому что почувствовал — никакой Курбский, никакая история не заслонят того, что острым клином вошло в сердце. Она, эта история, если и может ныне заинтересовать, то лишь как свидетель многострадальности края.

XIII

В Копань для «Рассвета» прибыло около тонны посевного материала, и Гураль снарядил за ним три пароконные подводы. Зерно поступило из Подмосковья, от хлеборобов одного из тамошних колхозов, с которым вот уже несколько лет соревнуются великоглушанцы. Конечно, «соревнуются» звучит слишком громко, ведь все понимают, что силы сторон далеко не равные, чтобы можно было сомневаться в победителе, волыняне так и заявили во время первой встречи, однако условия приняли охотно, потому что, строя новую, пришедшую вместо прежней, тяжелой и трагической, жизнь, чувствовали немалую потребность в помощи. Колхозы обменялись делегациями, особенно полезной оказалась поездка во главе с самим председателем райисполкома — неделю или даже больше жили они, присматривались да прислушивались ко всему, накапливая опыт. Это было поздней осенью, потом они обменялись письмами, и вот…

— Устим, хотел поговорить с тобой о зерне, — сказал Печерога председателю Гуралю, остановив его в тот же день, когда поступила телефонограмма.

— О каком, слышь, зерне?

— Думаешь, никто не знает… — многозначительно произнес старик. — Обманут они нас, ей-богу обманут…

— Кто обманет?

— Да москвичи же, кто еще? — Печерога подошел вплотную, зашептал, щуря слезящийся глаз: — С какой это стати, скажи, люди должны так расщедриться, а?

Гураль рассмеялся:

— Шли бы вы, дедушка, на печь греться.

— Моя печь за плетень не убежит, — обиделся Печерога, но все-таки ушел, недовольно махнув рукой.

…Одной из трех телег, нагруженных мешками с зерном, управляла Катря Гривнячиха, немолодая уже женщина. Жизнь вдоволь поиздевалась над Катрей, поводила ее батрачкой по кулацким хозяйствам, забрала старшую дочь, которая наверняка была бы уже чьей-то невесткой, подарила бы старикам внука, а то и двух, но она, жизнь, сделала Катрю и упрямой, трудолюбивой, даже яростной в деле. Кое-кто посмеивался над Романом Гривняком, ее мужем: дескать, живет человек и хлопот не знает — жена и дров привезет, и сена накосит, и поле вспашет, и засеет… Катря слушала эти насмешки — иногда равнодушно, иногда близко принимала к сердцу, ведь правда, люди добрые, ох какая правда! Всему научила ее жизнь, всем одарила, кроме счастья. Умеет она и коня запрячь, и косу направить, и плуг подготовить, и… да и чего только не умеет! Не дано ей лишь хотя бы краешком глаза заглянуть в то, что называется счастьем, прикоснуться к нему хотя бы мизинчиком, хотя бы на одну лишь минутку. Чтобы быть как люди, чувствовать, как люди, а не гнуть спину всю жизнь на других, не сохнуть, как стебелек на обочине, на который обрушиваются все дожди и все ветры, все стужи и зной.

Не торопясь, с выбоины на выбоину, ползет телега, натужно посапывают лошадки. Обочь разбитого проселка, сверкающего круглыми блюдцами весенних луж, — поля, перелески, болотца. Поля уже проснулись, супесчаные склоны покрылись озимью, а на болотах, среди камышей и лозняка, появились молодые побеги. Пахнет набухшими почками, влажной пашней и еще чем-то, что тревожит Катрю всю жизнь, с тех пор как ступила на землю, и чего никак не может понять. Пожалуй, землей пахнет. Самой землей…