Жилюки - [171]

Мужчины-возницы спрыгнули с телег, идут рядом, курят.

— Согрейся, Катря.

Это они приглашают ее малость размяться. Ведь проехали с десяток километров от станции, можно, ясно, и озябнуть… Однако Катре не хочется сходить с телеги. Да и кирзовые сапоги ее изношены, изорваны так, что в них всю воду соберешь; и хорошо ей здесь вот так: полные мешки, справная телега, лошадки — хотя и нелегко им, но вроде бы понимают ее, Катрю, идут дружно, без кнута даже; и еще — устала, по правде говоря: как бы там ни было, а ведь с рассвета на ногах.

— Спасибо, я посижу…

Мешочков ей нарочно положили меньше — чтобы и коням легче, и она чтобы могла сидеть, не тащиться за телегой. И приятно Катре, и почему-то тревожно на сердце. Отчего бы это? Все вроде бы складывается неплохо, зажили вот, слава богу, по-человечески. На собственном поле — хозяева, никто теперь над ними не издевается, не глумится. Нелегко? Конечно. А где это видано, чтобы сразу, считай, из ничего да что-нибудь появилось? Без мозолей только ложка держится…

Какая-то пичужка все время сопровождает обоз, перелетая с куста на куст, с ветки на ветку, будто норовит заглянуть в глаза. Не душа ли чья-то? Может, и Оксанкина, ее старшей доченьки… А может… Да господи, разве она мало на веку смертей видела?

Птичка откликнулась тонким голосочком. «Чего тебе, милая? Иль предвещаешь что? Говори, говори…» Катря поправляет платок-цыганку с полуоборванной бахромой, будто высвобождает ухо, чтобы лучше услышать. До ее слуха доносятся далекий гул одинокого трактора, который ползет по пригорку вдоль леса, серебристый звон жаворонка над озимью, топот лошадей и какие-то таинственные вздохи. Катря вслушивается, однако угадать, откуда эти вздохи, не может. Видимо, это просыпается земля, душа ее — все эти русалки, лесовики да водяные… Пройдет еще немного времени, и загомонят они, запоют веснянки, зеленым шумом рощ и дубрав…

Ласковый тон Катри, тепло руки, касающейся конской морды, или, может, просто вся ее кручина словно бы передаются животным, и они послушно тянут за женщиной.

— Вот так, вот так… — приговаривает Катря. — Еще чуточку…

И кони, похрапывая, уже выбираются на твердое, вот-вот можно остановиться, передохнуть, подсобить увязшим. Катря мысленно благодарит судьбу, что так все обошлось, как вдруг… что-то громыхнуло, ослепило ей глаза, небо, весь свет, что-то оторвало ее от уздечки, швырнуло наземь, и она потеряла сознание… А когда очнулась и подняла тяжелые, будто не свои, веки — померк свет, померк день. Только и увидела тех, двух ездовых, да коня, что стоял в сторонке…

— Что со мной, люди? — простонала Катря.

— Жива — вот главное, — послышался знакомый голос.

Катрю подняли, и она оперлась на шершавый вербовый ствол. Долго переводила дыхание, приходила в себя, а потом заплакала горько, надрывно. Плач ее разрывал душу, как-то жутко звучал среди весеннего безмолвия, которое так внезапно откликнулось прошедшей уже войной, откликнулось жестоко и немилосердно, и двое мужчин, оторопев, стояли беспомощно, не зная, что же им сейчас делать. Нет коня, нет телеги, нет и части хлеба, зерна, которое везли, чтобы засеять поле.

— Ну хватит, хватит, Катря. Слезами горю не поможешь. Хорошо, что так обошлось. Если бы шла позади телеги, то и следа бы не осталось… Наверное, противотанковая. Натыкала их немчура. Всю землю начинили смертью, паршивцы. Вишь, когда сработало…

Катря уже не рыдала, только всхлипывала сухо, бесслезно, ведь где же и слезам набраться, если столько вылито их на веку. Вот тебе и пшеничка, и посевное, и свежий каравай нового урожая…

XIV

По старинной привычке Великая Глуша просыпалась рано. Как и всегда, первыми будили ее женщины — звоном ведер, подойников, негромкой и невелеречивой с утра гуторкой; а потом уж появлялись на подворьях мужчины, выстаивали минуту-другую в раздумье, закуривали или не закуривали и неторопливо принимались за дело.

Впрочем, ныне, после организации колхоза, этот распорядок немного нарушался. Мужчины выходили на улицу одновременно с женщинами или даже раньше их и торопились на конюшни, на общественный двор, где уже ржали кони, мычали коровы, где никогда не умолкали свиньи, расхаживали сторожа, которые только сейчас, казалось, начинали свои обходы, появляясь из мглы, будто привидения.

Галина Никитична, учительница, тоже вставала рано утром. Жила у молодых Жилюков и, хотя хозяйства у нее не было — все ее богатство помещалось в деревянном сундучке и старом, еще, наверное, школьном, портфельчике, — работу для себя она находила. Прежде всего помогала Марийке. Если та, вскочив на рассвете бежала на ферму, к коровам, Галина разводила огонь в печи, ставила туда с вечера приготовленные чугуны картошки для поросенка и кур, и еще до Марийкиного возвращения там уже булькало, шипело, брызгало искрами, на всю хату разносилось веселое тепло.

— Отобьете вы у меня мужа, Галина, — шутила молодица. — Вот так постепенно привыкнет к вам, да и откажется от меня…

Они были почти одногодками, Марийка, правда, чуточку старше; различало их разве лишь то, что одна по-цыгански смуглая, а другая, волынянка, белявая. Южный степной загар, который веками въедался в плоть и кровь Галиных предков, казалось, более всего проявился именно в ней — в лоснящихся, будто два вороньих крыла, бровях, карих, с оливковым оттенком, жгучих глазах, в густо высыпанных на лице и на шее родинках. «Видимо, и Галкой меня назвали потому, что черная», — не раз думала девушка. Что только ни делала, какими мазями тайком ни пользовалась, чтобы вытравить черноту, а она становилась еще заметнее, с годами сильнее, и Галина наконец сдалась. Тем паче что вскоре, как подросла, стало не до этого, а ныне и тем более. Теперь у нее хлопот полон рот, успевай лишь поворачиваться. Одна школа чего стоит. А еще и работа агитатора, ликбез, кружки, всякие кампании — от посевной до выборов в кооперацию…