Жила-была девочка… - [26]

Больше года прожила она бок о бок с новыми соседями. Ей казалось, что знает о них все, а теперь с недоумением убеждалась, что не знала почти ничего. В квартире — голые стены, расшатанная мебель, убогая посуда на кухне. И полное отсутствие какой бы то ни было праздничной одежды, смен постельного белья, запасов продуктов… Правда, в квартире было прибрано, чисто, но это не скрашивало, а наоборот, подчеркивало убогость квартиры, в которой чьи-то неугомонные руки держали в порядке и чистоте то, что давно пора было выкинуть на свалку.

«Как же они жили-то? — уже в который раз задавала себе вопрос Алевтина Васильевна, осматриваясь по сторонам. — Она же работает, получает алименты, пособие как мать-одиночка…»

Не в роскоши прожила свои годы Алевтина Васильевна. Вела счет рублям и копейкам, экономила. Но чтобы вот так, как в этой квартире… И сама она, и муж, и выросшие уже дочери всегда имели и необходимую одежду и еду. Так же жили и все те, кого она знала. Одни, может быть, несколько вольнее, другие поскромнее. Но такого, что окружало ее сейчас, не видела давно, с самых трудных послевоенных лет.

Что-то бормотал в уголке, иногда поглядывая на Алевтину Васильевну, большеголовый худенький малыш. «Больной, — вспомнила она. — Смирный какой…»

Чем больше Алевтина Васильевна думала, тем сильнее наполнял ее гнев к матери, забывшей святая-святых — долг перед своими детьми.

— Ну пусть только она придет, пусть только заявится, — сердито шептала Алевтина Васильевна, не зная еще, какие слова она скажет соседке, но уверенная, что скажет ей «все».

Вспомнились и другие соседки. Были среди них и возмущенные, но большая их часть оставалась внешне спокойной, и лишь в глазах их сквозило обычное женское любопытство. «Но они же матери! — с горечью думала Алевтина Васильевна. — У каждой дети! Случись такое с их ребенком, они бы, наверно, сходили с ума… Но тут — чужой! Чужой ребенок, чужое горе…»

«А сами-то мы, сами… Сколько раз говорили своим девочкам, живо интересующимся каким-либо происшествием: «Сидите дома, нечего бегать, без вас разберутся».

«А может быть, в этом и есть вся суть? Без нас разберутся, не наше дело, не нам судить… И приучаем своих детей быть в стороне от чужой беды, гасим в них отзывчивость и участие».

Потом она вспомнила, что у Юльки сегодня экзамен, и снова бросилась к мужу.

— Саша, надо в школу сходить, договориться об экзамене. Посиди около девочки…

Алевтина Васильевна вернулась через час, несколько успокоенная результатом переговоров в школе.

— Обо всем договорилась, — сообщила она мужу. — Завтра у нее примут экзамен отдельно. Гороно разрешило как исключение. Ну как она тут?

— Лежит, — пожал плечами Александр Сергеевич. — Я пытался поговорить — не отвечает.

В обед она накормила и уложила спать Борьку, и теперь они сидели возле Юльки вместе с мужем.

— Ты посмотри, — тихонько шептала Алевтина Васильевна. — Во всей квартире — кусок хлеба, грамм двести крупы и немного картошки… Как же они жили-то?

Тихонько шевельнулась Юлька, и Алевтина Васильевна оборвала шепот, торопливо наклонилась.

— Ты что, девочка?

Юлька долго смотрела на склонившуюся женщину, потом, почти не разжимая губ, тихо сказала:

— Тетя Аля!

— Что, девочка? Я здесь, я слышу. Что ты хочешь?

Юлька подумала и, ничего не сказав, отвела взгляд. И снова сидели они, думая каждый о своем. О чем-то думала и Юлька. Иногда взгляд ее осторожно передвигался от одной точки на потолке к другой, тихонько, словно что-то щупая, шевелились пальцы рук.

«О чем она думает? — мучилась Алевтина Васильевна. — О чем?»

Но Юлька молчала.

Соседка не появилась дома ни по окончании рабочего дня, ни вечером, Алевтина Васильевна снова накормила Борьку, умыла его и уложила спать. Потом с помощью Александра Сергеевича напоила чаем молчаливую Юльку. И опять они сидели возле девочки, не зная, что же им делать дальше.

Часов в одиннадцать вечера Алевтина Васильевна распорядилась:

— Иди, Саша, отдыхай. Я посижу, а ты часика в три ночи меня подменишь. Ладно?

Александр Сергеевич согласно кивнул и ушел. А вскоре после его ухода Юлька тихо, но отчетливо сказала:

— А я просто струсила. И жить… так хочется.

— О чем ты? — снова наклонилась к ней Алевтина Васильевна.

Юлька ничего не ответила и закрыла глаза. Вскоре Алевтина Васильевна по ровному дыханию девочки, по чуть полуоткрывшимся губам поняла, что она уснула.

Соседка не появилась и утром.

Юлька сидела в кабинете директора, грустно посматривая по сторонам. Вчерашнее еще не ушло из головы и сердца, но мысли были другие. Она не думала о новом, пропитом Тимофеевной платье, о равнодушной к ее беде и так грубо оттолкнувшей ее матери, об отказавшейся от дружбы с ней Жене, о Гошке… Все это было теперь несущественно, второстепенно. Главным было ощущение собственной вины перед людьми и стыд.

Вчера никто — ни Гоша, ни Алевтина Васильевна, ни соседи — не поняли, почему так безутешно кричала Юлька. Они-то думали, что от отчаяния, а она кричала от стыда.

Раньше ей было стыдно за других, за мать, за изгнанного из дома отца, за пьяные песни, несущиеся по вечерам из их окон, за больного, беспомощного Борьку, за свои обветшавшие платья, за пустые бутылки, за медяки, отсчитываемые ею в магазине, за деньги, что она то и дело просила у соседей. А теперь ей было стыдно за себя.