Жила-была девочка… - [23]

— Ну и что? Возьми другое.

— Какое? Нет же у меня другого? То ведь старое совсем. Оно рвется все…

— Не велика беда, — отмахнулась мать. — Не барыня, сходишь и в этом. Я вон хожу.

«Не барыня, — с недоумением отметила про себя Юлька. — Но неужели она не понимает?» И взглянула на мать.

А та сидела все в той же лениво-равнодушной позе, держа в руке пустую стопку. Не было на ее лице ни удивления по случаю пропажи, ни волнения за Юльку, ни озабоченности. Было лишь одно — недоумение и сожаление по поводу того, что так быстро, так неожиданно только что полная стопка стала вдруг пустой, ничуть не утолив мучившей ее жажды. И словно не веря этому, она вновь поднесла пустую стопку ко рту, опрокинула, ловя кончиком языка капли винной влаги.

Юлька вздрогнула и, может быть, впервые в жизни почувствовала гнев и отвращение к матери. Как она может так говорить, так омерзительно равнодушно вести себя, если сегодня в Юлькиной жизни такой важный, такой решительный день! Неужели ей ничего уже не интересно и ничего ее не волнует, кроме несчастных капелек в стопке?

— Как ты могла разрешить Тимофеевне? — еще сдерживаясь, спросила она мать. — Почему эта старая пьяница делает в нашем доме, что захочет?

— А ты кто здесь такая, чтобы мне указывать? — спросила мать, и глаза ее сверкнули откровенной злобой. — Кто ты такая? Ты хоть рубль заработала, чтобы мне указывать?

— Заработаю, — крикнула Юлька.

— Заработаю… — передразнила мать. — А пока только жрать горазда. Повисла на моей шее, как камень… Если бы не ты, я бы давно уже с хорошим человеком жила, а с вами, довесками, кому я нужна? Глаза бы мои на вас не смотрели, чтобы вы передохли скорей.

Как от удара сжалась Юлька, даже лицо руками закрыла. За что она так ее, за что? Но все еще надеясь, что мать просто погорячилась, с надеждой взглянула в ее глаза, ища в них хотя бы искорку жалости. Но глаза матери смотрели холодно и зло.

«Больше у меня нет мамы», — вдруг поняла Юлька. И волна тупого безразличия неслышно разлилась по всему телу.

Давно ушла мать, а Юлька бесцельно ходила по комнате, беззвучно шепча: «Все, все, все». Не будет ни свидетельства за восьмой класс, ни работы, ни денег. Свое старое платье она даже не заштопала вчера, не готовила, зная, что у нее есть во что сегодня одеться. И вот — идти не в чем.

Хотелось заплакать, зареветь, закричать, но глаза были сухими, и ни одной слезинки не выкатилось из них. «Все, все, все, — шептала Юлька. — Все, все, все…»

Одна, совсем одна… Даже друзей у нее теперь не было. Жене запретили с ней видеться, и она равнодушно прошла мимо. Гоша? Он тоже дал слово, отказался от нее, как только что отказалась родная мать. Но разве можно — одной?

Одна в тиши пустой квартиры. И вдруг Юлька вздрогнула: на какое-то мгновение она ясно услышала звон бутылок, скользкие анекдоты, пьяный визг и — стук медяков в банке на кухне. И перекрывая эту какофонию звуков, в застывшем воздухе комнаты прошелестело безжалостно-злобное: «Чтоб вы передохли…»

«Значит, жить незачем…» — прошептала Юлька. Она оглянулась кругом, потом осторожно начала отвязывать бельевую веревку, с которой совсем недавно снимала свои, высохшие ночью, вещи.

Веревка была старая, оставшаяся еще от тех хозяев, что когда-то жили здесь, с несколькими узелками на местах давних обрывов, пожелтевшая от времени. Но Юлька даже не задумалась, выдержит ли ее эта старая веревка. Ее насторожили лишь узлы. Они были грубыми, неряшливыми, с торчащими в разные стороны концами, но другой веревки в доме не было.

Голова была ясной, руки знали, что делали. Мысли приходили и тут же исчезали куда-то.

Да, первый экзамен, к которому она так хорошо за эти два дня подготовилась в уютном кабинете Александра Сергеевича, единственный экзамен, которого она не боялась, она не будет сдавать!

Да, так будет лучше. Не будет ни унижений, ни постоянного стыда за свой наряд и за сетки с бутылками, за вечно пьяную мать и гогот хмельной компании в квартире. За попрошайничество у соседей, за двойки и нотации в школе и на собраниях… Все эти годы она жила с вечным стыдом. За всех. И за себя. И больше она уже не может.

Теперь надо было написать записку, и она, стоя на табуретке, долго думала, что же ей написать.

Самое удивительное было то, что ни о какой смерти она не думала. Ни тогда, когда ходила по комнате, ни тогда, когда снимала веревку, ни сейчас, стоя на табуретке. Она думала о мести. Кому — она не знала. Только не мамочке, не Тимофеевне, не Жене. И даже не белозубому. Кому-то другому, чужому и холодному, кому нельзя не мстить. За отвернувшуюся мать, за Борьку, за свое единственное платье. За все! У него не было имени, и, наверно, поэтому она не знала, что же написать ему в своей последней записке. И тогда, коротко вздохнув, чувствуя себя в чем-то виноватой, она тихо сказала:

— Люди, простите меня за все.

И вдруг она почувствовала, что ей страшно. Ведь она же что-то забыла. Что-то хотела, что-то должна была сделать и… забыла. Но что, что? И вдруг вспомнила.

— Журавлики! — прошептала Юлька. — Тысячу!

Она же не сделала свою тысячу журавликов! Она даже не пыталась…

У дома, где жила Юлька, Гошка первый раз появился еще в субботу утром. Все, что он услышал, не давало покоя, гнало его сюда, чтобы увидеть все своими глазами. Он не поверил ни матери, ни неприятной, по словам Татки, Софье Леонидовне. Он поверит лишь Юльке. И сидя на скамейке, ждал ее.