Жестокий броманс - [29]

– Охуел, что ли? – парень зажимает шею. – Блять, уберите этого чурку!

Бахти мечется между ними, вырывается, пытается сделать кому-то подсечку, его валят на землю и стелят ногами – по ребрам, по яйцам, по печени. Раненый въезжает ему носком ботинка в челюсть:

– Все, хватит.

Он подходит ко мне, протягивает скользкую от крови руку:

– Короче, нас тут не было.

Я пожимаю плечами.

– Мы не хотели, ты же понимаешь. Пацан еще.

Они исчезают в проеме один за другим. На пустыре тихо, ветер шелестит пакетами, вдоль забора не спеша трусит большая крыса. Их тут, наверное, много, не боятся людей. В области я как-то заглянул к таджикам в бытовку, а там в старом кресле кошка спит. Пригляделся – блядь – это же крыса, здоровенная, как кошка. Показал Хуршеду, он схватил плоскогубцы – первое, что под руку попалось, и прижал крысу к сиденью. Она пищит, царапается, хвостом дергает. Живучая, зараза, тело как резиновое. Я ее сначала отверткой проткнуть пытался – не смог, потому что она елозила туда-сюда. Хуршед все это время ее держал. Я обмотал руку тряпкой, чтобы крыса не укусила, и начал ей башку откручивать. Я не садист какой-то, но не отпускать же ее просто так? Бахти проснулся, смотрит на нас и говорит: «Ей же болно». Как будто сам никогда баранов не резал и курам головы не сворачивал. А кресло пришлось выбросить, крыса его обоссала.

Я правда не хотел, чтобы все случилось ТАК. Я об этом как-то не подумал. Нужно перезвонить боссу.

– Промысловский, отдыхаешь? Чурок своих отправил?

– Еще как отправил.

– Вот и чудно.

Хуршед лежит неподвижно, мордой вниз. Я просовываю пальцы за воротник его рубашки, чтобы нащупать пульс. Он шепчет:

– Руки убери, да?

– Иди на хуй.

Он со стоном поднимается на четвереньки, встает, расправляет плечи. Отряхивает землю с колен, поправляет челку. Ему даже в пятак не дали – наверное, сразу кверху жопой лег, чтобы уйти с минимальными потерями. – Бахтиёр, вставай, – я тормошу мелкого.

– Не хочу, – он морщится, как капризный ребенок.

– Хоть ногами пошевели.

– Зачем? – Бахти скребет землю подошвами кроссовок.

– Ну, слава богу.

Хуршед отходит подальше от забора:

– Алло, Наим?

Наим, хуим. Я осторожно беру Бахти за руки и тяну на себя.

– Не надо, болно, – его губы медленно вспухают, темнеют, истекают соком, как треснувшая черешня. – Посмотри, зубы шатаются?

– Не плачь, детка, мы тебе золотые вставим. – Я сую ему палец в рот, вроде не шатаются. Надеюсь, челюсть не сломана, как ему тогда невесту целовать? Или они на своих свадьбах не целуются?

– Саша-джон, мне дышат болно.

– Давай я тебе скорую вызову.

– Не надо! – Он перекатывается на бок. – Не надо, я дома Точикистон пойду. Паспорт нерусский.

– Дурак, они всех обязаны брать.

– Не надо. – Бахти пытается улыбнуться, у него выходит не очень. Правая бровь рассечена, глазками теперь не постреляешь. – Эт хуйня. Мне два год назад солдат из поезд выкинул, сотрясение мозга.

По траве проплывает полоска света. Хуршед первый понимает, что случилось, и бежит через поле, размахивая телефоном.

– Стоять! – серая фигура срывается за ним.

Второй мент садится на корточки рядом с Бахти:

– Ты пострадавший?

Бахти щурится, прикрываясь ладонью:

– Нет.

– Документы есть?

Мент переворачивает Бахти лицом вниз и шарит у себя в районе жопы, где висят наручники.

Я откашливаюсь:

– Не надо, у него, наверное, ребра сломаны.

Мент поднимает удивленные глаза. Щелк!

– Саша-джон, мне болно, скажи ему.

– Че ты там лепечешь, баран? – мент выпрямляется и поддевает его носком ботинка.

– Не трогайте его, ребро может легкое проткнуть. Или печень.

– Может, может. – Мент чешет бритую щеку. – Он вообще откуда?

– Из Таджикистана.

– Ну, понятно, – отвечает мент. – У преступности есть лицо. И это лицо – таджикской национальности.

Его напарник возвращается, тяжело дыша:

– Быстро бегает, сука… Короче, второй подозреваемый скрылся.

– Ну и заебись, – отвечает наш. – Ты тут посторожи чурку, я с молодым человеком поговорю.

Он деликатно берет меня под локоть и отводит на несколько шагов в сторону. Где-то в районе солнечного сплетения появляется приятное чувство страха.

* * *

Восьмера катится непривычно тихо, Наим курит и стряхивает пепел в окно:

– Эт хуйня. Я, когда на пятерк ездил, падрэзл ментовск тачку. Ани в бардюр заехли. Из мащины витащили, отпиздили нахуй, дэвть тысч атабрали. Все щт с собой было.

Бахти косится на меня:

– Саша, ты сколько дал?

– Не помню.

На самом деле, конечно, помню. Две тысячи восемьсот пятьдесят рублей. Столько стоит один таджик.

Хуршед оборачивается на переднем сиденье:

– Сам виноват, нехуй было рыпаться.

Бахти шепчет:

– Саша, пердай ему, он мудак, я с ним не разговариваю.

Старший, конечно, снова пристроил жопу впереди. Его ведь «тоже избили». Младшего заставил пробираться на заднее, через спинку кресла, согнувшись в три погибели. Бахти рухнул мне на руки, я сам его втащил – он даже рта не раскрыл. Я бы, наверное, так заорал, что у Наимовой тачки повылетали все стекла.

* * *

Я режу старую простыню. Нужно было купить бинты, но я постеснялся сказать Наиму, он и так нас довез бесплатно. Бахти лежит на моей кровати и смотрит двд, где немецкая телка ссыт в рот пьяному бомжу. Это, кстати, не мой диск, мне их дал один друг-азербайджанец, сразу штук десять, потому что у самого их немерено, некуда складывать, а он с матерью живет. Краем глаза я замечаю, что Хуршед включает мой ноутбук. Таджики любят раскладывать пасьянсы, с важным видом, как будто работают на Билла Гейтса.