Жестокий броманс - [30]

– Слышь, сделай мне интернет.

– Не «слышь», а «Александр Евгеньевич». Совсем охуел.

Он сам включает вайфай, я продолжаю резать простыню.

– Во я дурааак… – Хуршед цокает клавишами. – Бляяять, какой я идиот!

– Я даже не сомневался, что ты идиот.

Он щелкает мышью и ржет:

– Слышь, иди, посмотри.

Я читаю:

Качественный евроремонт, быстро и недорого.

Одиноким женщинам – скидки.

8 905 580 13 33, Хуршед.

Карие глазищи Хуршеда масляно блестят, он ждет, что я тоже засмеюсь. Он вспотел, от недавно мытых волос тянет овчиной. Закусил губу, постукивает беспроводной мышью о стол – молчание затянулось. У него красивые белые зубы, никакого золота. Золото носят только дикари, он выше этого, он белый человек.

Я закрываю ноут.

– Хуршед, его нужно раздеть.

– Тебе надо – ты и раздевай.

Моя рука с ножницами застывает в воздухе.

– Вон из моего дома.

– И куда я пойду? – он развалился в кресле, не верит, что я смогу его выгнать.

– На хуй.

Бахти на кровати ойкает – наверное, повернулся неловко. Так и есть, приподнялся на локте, хочет слезть. Я укладываю его обратно, он послушно откидывается назад и смотрит, опустив веки, мутными глазами-половинками, маленький, несчастный обкурыш. У таджиков всегда хорошее настроение, я еще ни разу не видел грустного таджика. Нужно загадать желание.

Хуршед лютует в коридоре: пинает сумки, вжикает молниями, раскидывает обувь. На кухне что-то обваливается с жутким грохотом, я бегу смотреть. Плитка вылетела над раковиной, три ряда, клали год назад мои же рабочие. Сверху мне на голову падает еще один кусок кафеля. Хули от баранов ждать, не руки, а копыта.

Хуршед кидает мне в лицо скомканные тысячные купюры:

– На, подавись.

Он хлопает входной дверью, еще один ряд кафеля вылетает из стены, я едва успеваю прикрыться локтем.

Я беру Бахти за руки и помогаю ему сесть, расстегиваю и снимаю рубашку. Он дышит едва-едва, глубже не может. На месте печени темное пятно. Наверное, просто синяк, иначе он давно бы потерял сознание. Ребра прощупывать не нужно, они и так видны. Я вожу пальцами по его груди, Бахти постанывает, когда я попадаю на место переломов.

– Выдохни.

Я туго обматываю его грудь полосками ткани. Надеюсь, я все делаю правильно. Несколько слоев вокруг торса и еще один крест-накрест, на шею. Закалываю английской булавкой. Бахти сидит смешной, как стриженая девочка в белом топике:

– Можно дышат?

– Можно.

Прикладываю ватку со спиртом к его губе, прижигаю рассеченную бровь. Бахти жмурится, по лицу текут слезы:

– Саша, мне болно.

Я не знаю, что ответить. Наверное, когда ломают ребра, это и правда больно.

– Я не хочу домой. Мне там нечего делат. – Его забинтованная диафрагма вздрагивает от рыданий. – А здес я никому не нужен.

– Подумаешь, я тоже никому не нужен. Что из-за этого, вешаться?

– Неее, нихуя, – он улыбается разбитыми губами. – Ты хороший человек. Ты мне нужен.

У Бахти невероятно тяжелые сумки, я чуть коньки не отбросил, пока тащил. Вызвал такси до аэропорта. Он хотел позвонить Наиму, но я запретил. На самом деле мне самому нужна машина, я бы давно ее купил, но меня останавливают две вещи. Во-первых, я не хочу зависеть от кредита, а во-вторых, я жалкое ссыкло, мне страшно, что я помну кого-то или получу в морду от братка, который не хочет уступать дорогу. Если совсем начистоту, мне вообще тут жить страшновато.

Два молоденьких мента облизывают Бахти жадными взглядами. Один русский, второй не очень. Наверное, татарин. Постояли, поглазели на разбитое лицо Бахти, подумали, направились дальше.

Я сдаю вещи Бахти в багаж, он в это время сидит на металлической скамейке и сосет кока-колу через соломинку. Надеюсь, его там встретят или хотя бы помогут донести все это барахло до камеры хранения. Еще я надеюсь, что он стиснет зубы и родит сына своей узкоглазой жене, станет настоящим мужчиной и уважаемым человеком в своем селе. Он хороший мальчик, и я хочу, чтобы хороший мальчик счастливо жил у себя дома.

Смуглые парни с сумками уже подтягиваются к стойке регистрации, держа билеты и паспорта наизготовку. Бахти оглядывается на них, потом вопросительно смотрит на меня.

– Будь счастлив, – говорю я.

– Точно. Бахтиёр значит – счастливый.

За огромными окнами темнеет – похоже, скоро начнется дождь, это очень некстати. Я вспоминаю, что мы так и не купили подарок невесте. Надо будет найти за те три тысячи какую-нибудь цацку и послать бандеролью.

– Саша-джон?

– Что?

– Приезжай ко мне.

Глупенький Бахти, не могу же я все бросить, хоть у тебя дома и плюс тиридцат, и козы с овцами патриархально пасутся на газонах, и плов на сто человек.

Досточтимый Аслан

На улице разом вспыхнули фонари, в глубине отцовского дома зарычал и затрясся старый холодильник. Электричество дали! Мяч полетел в канаву, дети кинулись через широкий асфальтированный двор к новому дому, побросали кроссовки у входа и ввалились в комнату, где спал дядя.

– Я тебя раком ставил, боком ебал! – Фарход оттолкнул младшего, Хашима, и первым ухватил джойстик «Сеги».

– Жопу прижми. – Фарух отвесил среднему брату подзатыльник, с достоинством взял джойстик из его грязных пальцев и сам уселся на подушке перед телевизором.

Бахтиёр с трудом разлепил веки, впереди маячило туманное голубое пятно. Пошарил слева от себя, нащупал прохладный бок чайника.