Жестокий броманс - [25]

Леха торжественно дает мне кирпич.

– Убей себя, – говорит он.

– Леша, давай я просто отведу тебя домой? Катя, наверное, волнуется.

– Ты должен убить себя, – твердит Леха. – Убить нас. Убить все мерзкое в нас. Убить в себе Навального. Я не о политике. Ты понимаешь, для нас не существует нашей страны, наших детей, нашего будущего. У нас есть только наш эгоизм и наше внутреннее одиночество. Думаешь, я живу ради Кати? Нет, я живу для себя. Катя – лишь способ заполнить этот вакуум. Я знаю, что ты не педофил. Я понимаю, для чего тебе Денис. Ты хотел быть отцом, но не срослось. Ты стал не отцом, а тупо манипулятором. Ты используешь чужих детей. Надо положить этому конец. – Леша, иди домой, ты пьян.

– Кидай, – бормочет Леха. – Убей в себе мудака. Иди к Оксане, попроси у нее прощения и это самое…

И вот я стою на проезжей части перед штабом Навального с кирпичом в руке. Мне плевать на Навального и на мою страну. Мне вообще на все плевать, я спать хочу. Максимум, что мне грозит, это штраф за мелкое административное нарушение. Если это поможет успокоить Леху, я только «за».

– Это не потому, что я ненавижу Навального, – говорю я. – Это ради тебя. Ради всех нас, ради нашего потерянного поколения.

Я бросаю кирпич, он отскакивает от стены и летит на тротуар. Я бросаю еще и еще.

– Давай, забей! Давай, забей! – орет Леха, как будто мы на стадионе. Он выхватывает у меня кирпич. Откуда-то сверху на нас выливают ведро воды.

– Заткнись, задолбал уже! – кричит какая-то женщина.

Леха молча обтекает с кирпичом в руке. Из подворотни выбегает винишко-тян, хватает его за локоть и тащит в дом. Ее лицо в слезах. Я же говорил, что Катя, наверное, волнуется.

– Я давно хотел это сделать, но никак не мог решиться, – объясняет Леха. – Мне противно, что в моем же доме творится такая гнусь. Нельзя использовать детишек! У них психика неокрепшая, им в политику вообще нельзя. От этого все зло, они еще мелкие, у них моральные нормы не усвоены. Будь моя воля, я бы вообще запретил голосовать людям до сорока. Спасибо, что поддержал!

– Да не за что, – ответил я.

Дружба народов

Жених

– Понюхай. – Бахти подставляет мне ухо. – Что, лучше пахнет, чем твой хиюго бос?

Я смотрю в окно:

– Лучше, лучше. Отвянь.

– Контарафакт, – улыбается Бахти. – Прошлый месяц Шахриёр в город ездил, сто рублей на площадь продавали. А ты свой хиюго бос за тыща рублей брал.

– За четыре.

Бахти взвизгивает по-девчачьи – то ли от радости, то ли от ужаса перед такими деньжищами.

Хуршед берет его за ворот и быстро-быстро лопочет что-то на фарси. Бахти пинает его кроссовками:

– Сам он Хуршеда, блять. Что он мне женское имя называет? Скажи ему! Бахти – женское имя.

– Отвянь, Бахти. – Я вытягиваю ноги и кладу свернутую куртку под затылок. Мне по барабану, как его называют – Бахти, Бахтиёр или вообще Гульнара.

– Саша-джон… – Бахти пристраивает голову мне на плечо. Бесцеремонная жопа, вечно лезет, трогает мои вещи – диски, мобильник, одежду.

– Дома плюс тиридцать, тепло. – Бахти зевает.

Гатчинский автобус подпрыгивает на ухабах, мы сидим на местах в конце салона. Еще немного – и я пробью макушкой потолок. Какая-то девка впереди обернулась, косится на моих таджиков розовым глазом, шепчет что-то подруге. Вторая говорит: «Кавай!», обе хихикают. Хуршед поджал губы и отвернулся к окну, как будто едет один.

– Саша-джон? – Бахти хлопает меня по бедру.

– Чего?

– Смотри, что я придумал. Если положить золото внутри мыло, его металлоискатель не найдут?

– Кому ты нужен с твоим золотом…

– Не, смотри, у нас золото дороже. На таможня искать будут. Я ложу внутри мыло и зубная паста другой конец. Никто не найдет.

– Это еще у Артура Хейли было, дурак. Там бабу поймали с кольцом в зубной пасте.

– Что, правда поймали? Штраф платил? – Бахти грустнеет.

– Это в книге! – рявкает Хуршед.

Он сын дипломата и стыдится кузена из деревни. Хотя чего стесняться, если оба тут заливаете бетон? Хуршед – высокий, видный мужик, чем-то напоминает актера из старых индийских фильмов. Огромные глазищи, шнобель – настоящий ариец, а не какая-то там «белокурая бестия». По-русски говорит без акцента, потому что учился в хорошей школе, а потом в вузе, пока не отчислили.

Бахти маленький, худенький и похож на девочку. Он, конечно, всеми силами пытается доказать, что крут. В прошлом году на каком-то празднике участвовал в соревнованиях по борьбе и выиграл козу. Хуршед тогда назвал его деревенщиной и получил от Бахти по морде.

Мне нужно довезти две эти жопы до аэропорта, упаковать, обвешать бирками и отправить на родину. Бахти выдают замуж, то есть женят на приличной таджикской девушке. Он заработал на свадьбу, он не какой-то там кунте. Сейчас папа срочно достраивает его новый дом, мама печет всякую херню к свадьбе, а специально нанятый повар закупает продукты для плова на сто человек. Бахти, несомненно, крут.

– Слышь, – говорит Хуршед. – Золото – это хуйня. Я когда был маленький, у нас героин возили в поезде Душанбе – Москва. А героина было хоть жопой ешь. Ну так вот, проводники придумали его в горячей воде размешивать и пол в плацкартном вагоне мыть. И прикинь, заходят туда менты с собакой, а она ничего не может унюхать, потому что героин повсюду. Посидит, побалдеет – и все, дальше бежит. А если в обморок хлопнется, подумают, что тепловой удар, вроде как намордник слишком тесный, собаке дышать трудно.