Жернова. 1918–1953. Обреченность - [50]

– Хватит, Мануйлов, хватит. Я уверен, ты хорошо знаешь этот вопрос. – И к Русанихе: – Ты удовлетворена его ответами?

– Удовлетворена, – ответила Русаниха и так глянула на меня, точно я ей за шиворот насыпал красных муравьев.

Потом кто-то предложил мне перечислить всех членов Политбюро. А потом встала одна из сестер-двойняшек Пушкаревых, которые сидели за спиной Светки Русановой, и говорит, путаясь и краснея:

– Я хочу сказать, что Мануйлов, конечно, достоин быть комсомольцем, но у него есть одна нехорошая черта: он ехидина. Ну, прям-таки не может, чтобы как-то кого-то не поддеть. Особенно девочек.

Все захохотали.

Краснов в растерянности похлопал-похлопал своими белесыми ресницами, затем решил вступиться за меня:

– Конечно, ехидство является существенным недостатком, и мы надеемся, что Мануйлов, став комсомольцем, его изживет.

Тут вмешалась Вероника Анатольевна и спросила, в чем мое ехидство выражается.

Загалдели девчонки.

Рая Кругликова, девочка общительная, добрая, улыбчивая, которая со всеми в классе поддерживает товарищеские отношения, встала и сказала:

– И не такой уж он ехидный. А так просто. Не все же должны походить один на другого. Должна же быть у человека своя индивидуальность. Я думаю, что эту черту Витиного характера недостатком признать нельзя. Хотя иногда его шутки бывают даже злыми.

Я стоял перед классом и краснел. Это Русаниха, а не кто-то другой, приклеила ко мне кличку Ехидна. Это ей больше всего от меня достается. Но это исключительно потому, что она задавака.

– Индивидуальность – это буржуазный пережиток! – изрек Краснов, скорее всего потому, что секретарю положено время от времени что-нибудь изрекать.

– Я думаю, – остановила перепалку Вероника Анатольевна, – что с возрастом у Мануйлова это пройдет. – И к Краснову: – Юра, веди собрание.

Юра дернулся, словно его укололи шилом в одно место, и выпалил:

– Кто за то, чтобы принять Виктора Мануйлова в ряды Всесоюзного Ленинского коммунистического союза молодежи? Прошу поднять руки.

Руки подняли все. Но Краснова это не удовлетворило, и он понесся дальше:

– Кто против? Воздержался? Нет. Принимается единогласно… – И, обращаясь ко мне: – Поздравляем тебя, Мануйлов, с вступлением в комсомол от имени всей нашей комсомольской организации и желаем тебе достойно носить это звание.

Так я стал комсомольцем. И ничего в мире от этого не изменилось. Не запели трубы, не разверзлись небеса и даже не пошел дождь, который собирался с самого утра. И во мне тоже ничего не изменилось. Разве что я стал теперь таким же, как и все остальные мои одноклассники, то есть поднялся на невидимую ступеньку, на которой они стояли, но без меня. И это было более чем странным.

А Рая уже никогда не приедет. И папа тоже. И Николай Иванович.

Краснов пожал мне руку, после чего я прошел на свое место за предпоследней партой в среднем ряду и сел рядом с Геркой, а Краснов стал вести собрание дальше, обсуждая «разное», то есть двоечников и троечников. Но их обсуждали и раньше на классном собрании. Иногда на этих обсуждениях доставалось и мне. И слова говорились те же самые, и двоечники-троечники были теми же самыми, хотя и вступили в комсомол. Даже цветовая гамма не изменилась, и если прищурить глаза, все оставалось таким же серым, каким было и вчера. Изменились лишь некоторые слова. И ради этого… Но я испугался своих непонятных мыслей, а этот испуг, похоже, и был тем новым, что во мне переменилось.

Конец сорок седьмой части

2005–2009 г.г.

Часть сорок восьмая

Глава 1

Легкие волокнистые облака, раскаленные до вишневого цвета, плавились в горниле заката, охваченные со всех сторон кипящей лавой, в которую медленно погружалось августовское солнце. Длинные и почти черные тени легли от сосен и елей, а между ними красноватые полосы света протянулись по траве и дорожкам, посыпанным крупным песком.

Сталин медленными шагами пересекал эти полосы, щурился, когда попадал из тени в свет, но не опускал головы и не прятал глаз под козырьком поношенной матерчатой фуражки. Он кружил и кружил по дорожкам дачи, разминая затекшие от долгого сидения ноги. Тревожные мысли сами по себе вспухали в его голове – и все об одном и том же: он стар, протянет недолго, ему необходимо до роковой черты подготовить страну к смене власти, чтобы эта смена пагубно не отразилась на ее народах, не изменилось направление жизни, продолжался его, Сталина, курс на построение коммунистического общества, не уклоняясь ни вправо, ни влево.

Что опасность уклонения существует, Сталин видел не только по своему не слишком разборчивому окружению, но и по тем настойчивым атакам Запада на идеологические основы марксизма, на сложившиеся у народов СССР представления о своей истории, культуре и традициях. Эти атаки ведутся исподволь, они проникают в народную толщу посредством западной моды, музыки, кино, литературы, внедряя в народное сознание чувство неполноценности, обделенности различными благами по сравнению с другими народами других стран, в результате чего победа над фашистской Германией может утратить величественный смысл, представляя жертвы, понесенные страной, чрезмерными и даже напрасными.