Женские праздники - [60]

– Че-во?

– Молоток, ну?

– Опять ты со своими шуточками. Вот, – она повернулась к родителям, – это Рик.

– Мужчина? – как-то глупо спросил Огородников.

– Да уж наверно не женщина, если заделал мне ребенка. Ну, чего стоишь?

– Хорек-то, гляди, совсем плохой. – Рик взял Хорьковый стакан, понюхал. – Без «добавки» он пить не будет, – пояснил для непосвященных и, интеллигентно присев, начал смаковать коньяк.

– Это такой юмор? – спросила Вера.

– Хорек правда не по этому делу, – еще раз заверил ее Рик. – С наркотой если, тогда да…

– Ты беременна ? Вот от этого ? – Вера смотрела на дочь.

– Клевая штука, – похвалил Рик коньяк.

Потянул носом и неожиданно чихнул.

– Пардон. – Он отогнул крышку консервной банки, извлек носовой платок, деликатно высморкался. После чего так же неспешно и с достоинством проделал обратную операцию.

По крайней мере два человека проявили неподдельный интерес к его манипуляциям.

– Или от этого,  – дочь мотнула головой в сторону Хорька. – В общем, пускай скидываются.

– Скидываются? – переспросила Вера. – Ты что-нибудь понимаешь? – это уже относилось к мужу.

– Придуриваются… что, не видишь, – без особой уверенности произнес Огородников.

– Прошу внимания. И-и-и…

Рик хлопнул себя по правой груди, и та с оглушительным треском сплющилась.

– Неслабо, да?

– Я платить не буду, – гнула свое дочь. – Принципиально. На крайняк, одну треть. Пусть подавятся.

Хорек, придя в себя, потянулся к левой груди Рика, но тот был начеку. Поднявшись с корточек, он с чувством объявил:

– Лично я готов выйти замуж за вашу дочь.

– Я тоже, – качнувшись, поднялся следом Хорек.

– Я сейчас сойду с ума, – сказала Вера очень уж будничным тоном. Видимо, у нее отпали последние сомнения, что перед ней разыгрывается хорошо отрепетированный спектакль.

– У нас содовая осталась? – спросила дочь.

– Но с этим, – Рик послюнил пальцем воображаемые купюры, – у меня недобор. – Он снова сел.

– У меня тоже. – Хорек последовал его примеру.

Вера налила полстакана коньяку и залпом выпила.

Тина вздохнула:

– Черт с вами, гоните половину и отваливайте.

Рик опять полез в свой консервный ридикюль и достал оттуда грецкий орех. Попробовал разгрызть.

– Молоточек бы, – он вопросительно взглянул на Веру.

– Там, – она кивнула в сторону кухни. – Над столиком, увидишь.

Рик удалился танцующей походкой, словно подчиняясь направлению, указанному его левой грудью.

– Тебе не кажется, что у твоих приятелей дурной вкус? – заметила дочери Вера.

– Тебе видней… по «приятелям» ты у нас специалистка.

– Как ты с матерью разговариваешь! – Вера изобразила на лице праведное возмущение.

– Вера…

– Что «Вера»? Что «Вера»?

Раздавшийся на кухне треск заставил ее вздрогнуть.

И тут Хорек запел. Трудно сказать, треск или что-то другое послужило для этого сигналом, но взгляд его вдруг стал осмысленным, а дикция внятной.

– Если ты не прекратишь сейчас же этот балаган… – повернулась Вера к мужу.

– Восемь недель, – как бы сама себе говорила девушка, а возможно, и не девушка, вопрос пока оставался открытым. – Погоди… сегодня пятнадцатое? – она загибала пальцы, что-то бормоча вслух. – Еще четыре дня набегает. Вот рожу вам всем назло, тогда увидите.

Но никто этого не увидел, потому что погас свет.

И ввалился огнедышащий монстр.

Был общий шок. В первые мгновения едва ли кто-то понял, что это Рик, у которого во рту тлела скорлупа от грецкого ореха.

А машина все мчала, не сбавляя скорости. Из динамиков звучало:

Иисус был мореплаватель,

когда Он по воде шел,

а вокруг тонули люди,

и сказать «Камо грядеши?»

так хотелось, но Он ждал.

Когда ж устал Он видеть смерти,

крикнул Он: «Быть вам отныне

на воде, яко на тверди!»

Но Он сам был обречен,

и вот, забытый небесами,

одинокий, жалкий, Он

пошел на дно

под грузом бед людских,

как камень.

И, забыв про все на свете,

ты готов идти за Ним,

и ты рад Ему поверить:

Он ведь мысленно назвал тебя своим.

– С этим грецким орехом во рту, вы правы, пожалуй, вышел перехлест, хотя… – Раскин отвел край шторы. За окном начинало смеркаться. Огородников, похоже, освоился в непривычной обстановке, лежал, закинув руки за голову. – Каждый развлекается, как умеет.

– Если бы это была ваша дочь…

– Если бы это была моя дочь, – перебил его Раскин, – я бы не положил ее в больницу. Или вы не знаете, что аборт, если женщина не рожала, может сделать ее бесплодной? Я понимаю, для вас, в отличие от этих юнцов, деньги не проблема.

– Послушайте…

– С удовольствием. И первым делом я хочу от вас услышать, чем вы так успели насолить своей единственной дочери.

– Я?

– Вы, ваша жена. Сами же сказали: она это нарочно… чтобы на нас с Верой отыграться. Вот я и спрашиваю: за что?

– Вы меня поняли слишком буквально.

– А все же?

– Уж, наверное, не за то, что не потворствовали ее истерикам.

– Истерикам?

– В детстве… когда ей было года три-четыре. Любила она… устраивать домашний театр.

– Расскажите.

– Да нечего рассказывать. Ну, читал ей как-то раз Пушкина. «Сказка о мертвой царевне». Кончил читать – она рыдает в три ручья. «Ты что, спрашиваю? Все же хорошо кончилось». Она совсем зашлась. Примчалась Вера: «Тина, доченька, почему ты плачешь? Ты на что-то обиделась?» А она: «Соколко…» Давится, ничего больше сказать не может. Кое-как разобрались. Соколко – это лохматый пес, что издох, съев отравленное яблоко. Вот она и рыдала: как же так, царевну оживили, а про собачку все забыли.