Женские праздники - [61]

– Что было дальше?

– Успокаивали ее, а она еще больше. Настоящая истерика. Ну Вера и скажи: если ты, говорит, не прекратишь, папа тебе никогда больше не будет читать сказки.

– И что же, вы исполнили эту угрозу?

– Я говорил Вере: не надо так уж…

– Стало быть, исполнили.

– Примерно месяц я ей ничего не читал.

– А потом?

– Когда жены не было. Но Тина как-то… не знаю… и слушала, и не слушала. Не так, как раньше. Потом все вошло в нормальную колею. Дети не злопамятны. Не то, что мы.

– Возможно. Но душа у них устроена точно так же.

– Вы о чем?

– Прошло тринадцать лет. Крепко же сидит в вас эта заноза. А в ней? Вас и вашу жену бесит, что она врезала в своей комнате замок. Что обо всех ее делах вы узнаете последними. Так ведь она не хочет читать вам сказки. Теперь она не хочет. А заставить нельзя. Что такое сказки? Простодушный лепет, секреты на ушко. А секреты на ушко выбалтываются самым-самым близким. Так что с воспитательными мерами вы тогда, боюсь, перестарались.

– Это еще не дает ей права… – упрямо начал Огородников.

– Права качать можно в магазине. Вы заплатили за полкило, а вам отпустили меньше. В магазине взаимные претензии проверяются контрольным взвешиванием. Но, простите за банальность, любовь не продается и не покупается. Так что наши деньги ничего нам не должны.

– Грязные патлы. Эти румяна во всю щеку. Эти ее «че-во».

– Так бы и убили.

– Ну, не то чтобы убил, но…

– Убить, убить! Но не насмерть. Как в детстве, помните? От обиды. Вот умру, тогда они обо всем пожалеют, тогда они заплачут, закричат… а я глаза нарочно не открою… будто не слышу. А? не разучились еще эдаким манером растравлять свежие раны?

– Вам, кажется, доставляет удовольствие царапать побольнее.

– Извините, проделываю за вас вашу работу.

– Даже так?

– Средь бела дня заявляется сорокалетний здоровый мужчина: «Все, не могу, допекли, измочалили, выжали как лимон». Они, они, они! А вы? Себя если царапнуть?..

Не будем завидовать дому, волею судеб соседствующему с пивным ларьком. Грязно в подъезде этого дома, грязно во всех смыслах. Заплеванные лестницы, похабщиной исписанные стены. И пахнет здесь зачастую не только кошками. Огородников открыл дверь старого лифта и, брезгливо поморщившись, закрыл. Пошел пешком. Пришельцем из других миров выглядел он в своем австрийском светлом костюме, с красивыми пластиковыми пакетами в обеих руках, среди этого безнадежного запустения.

На замызганной двери было пять или шесть звонков. Он постоял, собираясь с силами, наконец нажал на нижний. Подождал, еще раз нажал. Ни ответа, ни привета. Он нажал на общий звонок.

Резкий дребезжащий звук прокатился по большой квартире. Послышались шаги откуда-то из недр. Дверной глазок (обыкновенная дырка на месте выдранного с мясом замка) оживился.

– Опаздываете, товарищ.

Открывший, рябой мужчина лет сорока пяти, в майке, в парусиновых брюках и сандалиях с оторванными пряжками, потащил его за собой по темному коридору.

– Позвольте… вы меня…

– А ты? – загремел рябой. – А ты нас? Думаешь, мы законы не знаем? Один ты, думаешь, такой умник? А это что?!

Он с торжеством распахнул дверь в уборную. Полка возле унитаза была сплошь уставлена брошюрами по жилищному и трудовому законодательству, по уголовному праву.

Не успел Огородников опомниться, как его втолкнули в уборную и заперли за ним дверь.

– Вы что? – Он рванул на себя ручку. – Немедленно откройте!

– Счас. Вот только шнурки поглажу.

– Если вы сию минуту…

– Лады. Подпишешь бумагу – открою.

– Какую еще бумагу?

– А ты не знаешь! – восхитился такой наглости рябой. – Он не знает! – сообщил куда-то в пространство. – Мы не знаем, – со вздохом подвел он горестный итог. – Ничо, счас мы вспомним. – Он зашлепал в своих сандалетах на кухню.

Здесь происходило собрание жильцов квартиры. Рябой открыл дверь, и в коридор вырвались доселе приглушенные крики.

– Мы разнополые! – молодая увядшая женщина вертела перед собой подростка и так и сяк, видимо, полагая, что и вторичных признаков достаточно для установления простой истины – ребенок мужеского полу.

– А у меня псих, понимаешь ты это, псих! – баба в платке, со своей стороны, выталкивала в круг верзилу с блуждающей по лицу улыбкой.

– Ты справку покажь, – требовала Марья, жена рябого.

– И покажу!

– И покажи!

– Марья, никшни, – прикрикнул на жену рябой. – Этот пришел, из исполкома.

Все прикусили языки.

– Там он, это, в сортире. Интересуется, – сказал он неопределенно. – А мы что… пожалуйста. – Рябой демонстративно открыл настежь дверь в коридор. – Давай, – пригласил он всех высказываться, – без базара только.

– Мы разнополые! – ринулась в атаку молодая.

– Цыц ты. Говори, – ткнул он пальцем в старуху Любовь Матвеевну.

– Повторяю, – старуха почти кричала, чтобы ее было отчетливо слышно в уборной. – После смерти Ивана Алексеича, царство ему небесное, чтобы скрасить одиночество, я пригласила пожить двоюродную сестру…

– Ну так и скрашивала бы в одной комнате, – не выдержала Марья. – На что тебе еще одна?

– Да кака-така сестра она ей? – вскинулась баба в платке. – Жиличка она ей. Ты ж, бесстыжая, объявлению давала в газету! – Баба подлетела к запертой двери, разворачивая обменный бюллетень. – Вот… вот… «Сдам комнату пять с половиной метров одинокой старушке». – Она буравила разоблачительное место пальцем, надеясь силой своей энергии донести как можно зримее печатную картинку до сидящего в уборной.