Женские праздники - [56]

– Дверь! – орала мать.

– Че-во? – дочь, с простынкой на пару, уединилась в ванной.

– Ты этот op можешь приглушить хоть немного? – закричала ей вдогонку мать, ни на секунду не прервав художественный процесс.

– Че-во? – донеслось из ванной.

– «Металл» этот свой! – еще громче заорала Вера.

– Это когда-нибудь кончится? – Огородников в сердцах скомкал газету.

Вера поняла вопрос по-своему.

– Это возрастное… скоро пройдет.

– Скоро, не скоро, мне это как-то до лампочки. Водите кого хотите, развлекайтесь как хотите. До лам-поч-ки.

Из ванной вышла Валентина, по-семейному Тина, пятнадцатилетняя девица «в протесте» – одета и размалевана весьма своеобразно, а двигается так, будто за ней, как на привязи, едет кинокамера.

Тина заглянула на кухню, отпила прямо из кофейника и двинулась к выходу.

– Ты вот так идешь в школу? – Вера изобразила на лице удивление.

Она, кстати, никогда не удивлялась, не досадовала, не приходила в ярость. Она как бы только фиксировала различные состояния. Может быть, по этой причине ее лицо казалось странно оживленным, в постоянной смене эмоциональных масок.

– Как «так»? – дочь развернулась к свету, давая возможность всем зрителям, видимым и невидимым, оценить выигрышный кадр.

– Вот так, без ничего? – Вера показала на ее обтянутую грудь. – Раскрашенная, как… как не знаю кто?

– Ты, что ли, лучше?

– Сгинь уже, – вмешался отец. – И заткни наконец глотку твоим припадочным.

– И ни в какую не в школу, а на повторный массаж. Выгонять головастика. Я тебе говорила.

Вера изобразила на лице гнев, но тут же его сменило выражение брезгливого равнодушия.

– Опять за свое?

– Или, по-твоему, если принимают на дому, – откровенно насмешничала дочь, – то товарный вид не так важен?

Вера бегло глянула в окно и, отмахнувшись от дочери, заторопилась.

Тина покинула поле боя с видом победительницы. Перед тем как насовсем уйти, она выключила магнитофон и заперла дверь в свою комнату.

– Возрастное, – поставила окончательный диагноз Вера, меча в сумочку кучу бесполезных, но таких необходимых безделиц.

Огородников положил на стол ключи от машины.

– Возьми. Опоздаешь.

– А ты?

Он передернул плечами.

Этот великодушный жест застал Веру врасплох, но она быстро нашлась:

– Я вчера прилично выпила, стоит ли рисковать. Поймаю такси.

Он молча спрятал ключи. Вера мимоходом чмокнула его в ухо, он поморщился. Уже в дверях бросила:

– Жди меня, и я вернусь, только очень жди!

Он подошел к окну.

Вот его красавица жена вышла из подъезда, помахала кому-то рукой, пересекла улицу, свернула в проулок. Сейчас обзор закрывал автобус. Потом автобус отошел от остановки, и он увидел, как его жена садится в машину к мужчине, который явно выговаривает ей за опоздание. Машина отъехала.

И вот он мчал по загородному шоссе и не столько пел, сколько отпевал себя и эту бессмысленную череду завтраков, обедов и ужинов, деловых встреч и дружеских вечеринок, эту семейную тягомотину без начала и конца, этот поток слов, которые он повторял за другими, как попугай, вот уже два десятилетия, эту однообразную сменяемость дня и ночи, – все то, что одни доморощенные философы называют «се ля ви», другие просто «жизнь», а третьи еще как-то, четвертые же вообще никак не называют, потому что перешли в другое измерение, еще более загадочное, коему и название-то подыскать пока не удается.

Он был с приветом, вот вам крест.

Так нам сказала миссис Грин,

а ей ли не знать —

она жила над ним.

Он был с приветом – вот ее слова.

Он был с приветом и давно.

Он жил один как перст

в целом мире,

в четырех стенах,

в самом себе —

ведь он с приветом был.

Он избегал всегда людей.

Он или молчал или был с ними груб,

и они в ответ платили тем же,

он был не такой, как все,

он был с приветом, что с него возьмешь!

Он умер в тот четверг.

Он задраил окна и газ открыл,

он зажмурил глаза,

чтоб не видеть вовек

эти лица пустые

и четыре стены.

Миссис Грин говорит,

у него где-то брат есть —

его бы надо известить.

Все разошлись поспешно.

«Отмучился, сердечный…»

«А что, он, говорят, с приветом был?»

И снова кабинет доктора Раскина.

– Я вам так скажу, Олег Борисович: с юмором у вас туговато.

– Ну еще бы. Дочь-школьница показывает родителям фокус – вот кто-то у меня ночью был, и вот его уже нет. Все смеются.

– А что? Простынкой перед своими предками – торро, торро – как перед быками… а в это время главный бычок линяет. Под Бизе – Щедрина, оправленных в «металл». Согласитесь, в этом что-то есть.

– Есть. Могу даже сказать, как это называется.

– Не сомневаюсь. Но мы с вами не составители энциклопедии молодежных нравов, чтобы подыскивать научные определения. Говорят, красота в глазах смотрящего. Но разве одна только красота? Разве все отцы суют голову в духовку лишь потому, что их дочери способны уступить половину кровати своему ближнему? Корень всему – вы, не она. Можно на солнце видеть одни пятна, а можно в пятне разглядеть солнце.

– Слова, слова. Всю жизнь играем словами.

– Лучше смерть? Докажите. Необязательно, кстати, на словах, найдите аргумент более убедительный. Только пусть это будет не яичная маска на лице вашей жены. Яичная маска, извините, меня не убеждает.

Все вышло как нельзя удачнее. Огородников попал на редакционное чаепитие, а в дипломате у него лежала куча редких лакомств, все больше в импортной упаковке. Он извлекал их, как заезжий фокусник, под восхищенный ропот дам. Он был неотразим и сознавал это.