Женские праздники - [55]

– Дочь.

– Спасибо за уточнение. Итак, дочь. Груба, ленива, невоспитанна. Приводит домой целый кагал таких же выродков… извините.

– Извиняю.

– До одури слушают бред, который они называют «новой волной», наверняка пьют, а может, занимаются чем-то и похлеще, но этого уже родители знать не могут, потому что детишки «секут момент» и вовремя запираются. Хватит?

Огородников подавленно молчал.

– Вы меня не прервали, из чего я заключаю, что нарисованная картина не слишком отличается от действительности.

– Успели завести досье, – усмехнулся Огородников.

– Зачем. Вполне хватило анкетных данных, сообщенных нашим общим знакомым. Он, кстати, весьма высокого о вас мнения.

– А кинофестиваль?

– Был на американском боевике, который вы переводили. У меня хорошая зрительная память.

– А жена? Дочь?

– По накату.

– Как вы сказали?

– Вы никогда не задумывались, почему цыганки, вторгаясь в нашу судьбу, чувствуют себя в ней как рыбы в воде?

– Я, знаете, не привык обращаться к их услугам.

– И правильно. Если уж позволять себя обобрать, так не какой-нибудь грязной старухе, а интеллигентному человеку с университетским дипломом.

Раскин снова захохотал, но почему-то на этот раз Огородникова не покоробило. Чем-то этот тип подкупал. Обезоруживающей своей наглостью, что ли.

– Между прочим, могли бы и улыбнуться, – продолжал весельчак доктор. – Ну да бог с вами. Ладно, раскрою карты. Я вам рассказал свою собственную жизнь.

Огородников не сумел скрыть изумления.

Раскин понаслаждался произведенным эффектом.

– Разумеется, с поправкой на профессию. Ну и там дочь, сын… Что это вы на меня так смотрите? Или были убеждены, что только вы выкладываетесь на работе и только вам может изменять женка? Увы, увы. – Он развел свои мощные ручищи, как борец, изготовившийся для захвата противника. – А теперь слушайте: все, что я сейчас тут нарисовал, чушь собачья. Плюнуть и растереть. Будем считать, я вас немного развлек. Как умел. А вот теперь я вас внимательно слушаю.

И вдруг у Огородникова вырвалось – детская обида, крик души:

– Хоть раз в жизни, когда твой муж уже мылит веревку, можно не мозолить глаза этой яичной маской?! Нет, вы мне ответьте – можно?

Что ест утром человек, твердо решивший свести счеты с жизнью? Огородников ел классический завтрак женатого холостяка: яичницу, консервы и хлеб, прихлебывая кофе из своей чашки.

В его семье, этом тройственном союзе, собственность каждого союзника была неприкосновенна: своя чашка, своя комната, своя жизнь.

Вера, в каком-то бесформенном, до полу бурнусе, с обезображенным яичной маской лицом, сидела враскорячку за кухонным столом, ближе к окну, то есть к свету, и покрывала лаком свои длинные холеные ногти. Огородников зарылся в газету (мыслимое ли дело, на пороге небытия интересоваться текущими новостями?), чтобы только не видеть это яичное паскудство, но оно – вот ведь зараза – словно притягивало к себе взгляд.

Из дальней комнаты громыхнула «железная» музыка.

– А вот и мы, – обрадовалась Вера, просушивая ногти. – А я уж хотела идти ее будить.

– Там есть кому будить, – Огородников подчеркнуто не вылезал из газеты.

– Есть? Кто? – И тут же, забыв о своем вопросе: – Я все-таки возьму, пожалуй, этот комбинезон. Тинка сдохнет. – Мельком глянула на часы, бросилась в ванную.

Из комнаты дочери высунулась патлатая голова, мгновенно оценила рубежи, занятые неприятелем, и тотчас скрылась.

Огородников, читая, все больше мрачнел.

Вера вернулась с нормальным, и даже со знаком качества, лицом и принялась за марафет. Это было высокое искусство, и когда-то Огородников мог бесконечно смотреть, как жена «выводит глаз», как кладет тон, как она медленно и чувственно расчесывает свои прямые, до белизны вытравленные волосы. Сейчас его все раздражало. Особенно эти ее «незаметные» приглядки за временем при отхлебывании кофейка.

– Успеешь, – со значением сказал он.

– А-а, – протянула она нечто вроде согласия, облизывая в этот момент губную помаду.

– Странно, – произнес он после большой паузы.

Вера что-то искала в косметичке, бормоча под нос:

– Ну вот… когда торопишься… черт…

– Странно, – повторил он, – о душе, наверно, сейчас бы надо, а я… ем вот… и ничего.

– Там пельмени… кажется, есть еще. Я сегодня поздно… опять приехали… от «Нины Риччи». – Вера занималась макияжем.

Он усмехнулся.

– Боюсь, что ужин мне не понадобится… Тоже неплохо. – Это уже относилось к газете. – Джоконда, оказывается, это сам Леонардо. Автопортрет. Когда будешь снимать мою посмертную маску, я тоже постараюсь улыбаться. Позагадочнее. По-вашему, это Огородников? Олег Борисович? Дурачки вы, дурачки. Неужто не узнали? Ну думайте, думайте. Авось, через четыреста лет до чего-нибудь додумаетесь.

Рок-мальчики в комнате дочери вдруг взвыли отчаянно, и сразу, как факир с плащом, выскочила дочь с простыней, загородила весь коридор и давай, бесстыжая, трясти несвежими пеленами.

– Что за дурацкая манера! – заорала мать, пытаясь перекричать музыку. – Клопов ты, что ли, вытря…

Хлопнула входная дверь.

– Ни ей спасибо, ни нам до свидания, – ни к кому не обращаясь, прокомментировал отец.

– Ты слышала? – орала Вера.

– Что? – орала дочь.