Желтый караван - [27]

У тещи в соседней комнате раскинулся, правда, обеденный гарнитур «Юность» за четыре тысячи и там еще сидел ее муж (Лелин отчим), грустный, почти не говорящий, по привычке чертивший непрерывно чертежи: на столе, на газете, на тарелке вилкой.

А с Лелей к этому времени надо было что-то срочно делать. За два года примерно до первого визита Тишкина наступило то, тяжелое время «от шестнадцати и старше». Вместо девчонок, суматошных и смешливых, наладились посещать «сарай» волосатые хмыри, голенастые, машущие огромными руками, одетые в вывернутые наизнанку пиджаки и крашеные подштанники, приносившие картинки с кругами и квадратами, кассеты с частушками: «как у нашего колодца». Все они громко топали, громко говорили, громко ели, и будущая теща часами стояла на страже у двери, из-за которой доносилось: «Я в этой жизни отбываю пожизненный срок!», «У Монка вся музыка из льда и снега». Временами же слышалось: «Йепес дает Чакону без Баха» — или: «Ифигения в Авлиде». Изредка кто-нибудь пытался подключить будущую тещу к беседе, спрашивая в дверную щель:

— Валентина Сергеевна, как вы-то относитесь к Джеррету?

— Да ничего, — неуверенно улыбалась теща.

— Ха! Это же музыка будущего! А ваш балет накроется скоро! Все будут голые плясать! Кто что хочет!

Теща стала подозревать, что это будущее в «сарае» уже наступило.

Наконец пришел Хаппи, интурист, знавший сначала по-русски всего два слова: «вумэн» и «проблэм», весь вечер смотревший телепередачи, отпивая из стакана, содержимого которого ему хватило до конца программы. Обнаружив, что полусонная теща не собирается покидать «сарая», Хаппи сплясал вприсядку, поклонился теще в пояс, долго хлопал сам себе в ладоши, уверяя, что он «ошень довольная» и теперь он «есть развивающийся капиталист». Хлопал он и во дворе, а уже где-то в темных переулках запел с трагическими паузами: «Эх! Девки! Гуляют! И мне! Весело!»

После этого визита теща решила выдать Лелю замуж.

Валентина Сергеевна приметила Тишкина давно. Собрала сведения, а потом обнаружила неожиданно, что Леля относится к браку с Тишкиным, может быть, несколько брезгливо, но так, почти равнодушно.

Свадьбу сыграли в ресторане. Гости были все больше вальяжные, в дорогом, но не слишком модном. Посуды набили рублей на триста пятьдесят. Требовали баян. Настоящий будто бы цыган с гитарой и в поддевке пел лично Тишкину в ухо, а тещу в знак особого расположения больно ущипнул и спел «На последнюю да на пятерку», глядя страстными, подведенными очами ей точно в переносицу. К концу вечера, правда, завели те же частушки, но «Ифигению» не поминали, больше шептались по углам. Морду набили только какому-то одному, плюгавому, да и то за дело. За какое — лучше не вспоминать… И дом, где поселилась в радости и довольстве дочь с Тишкиным, теще нравился: солидный, в лифте стулья, потолки за четыре метра. Умел жить Тишкин, клоп волосатый!

— Ну что? — спросила теща. — Должен быть?

— По-моему, да, — Леля рухнула на диван, — ужас!

— Избил хоть как следует?

— Один раз ударил! Трус! На коленках ползал!

— Должен приехать тогда? Да я его сейчас еще подзавела. Жалко, бил мало… ой! Ты не обижайся, дочк! Ну… лучше бы синяки. Все взяла?

— А где… Василий Яковлевич? — в дверь собрался войти отчим.

— Кто?! А? Пока не приехал. Чего не спишь?

— Я спал. А тут стали вы кричать: клоп, клоп! Вот я и спрашиваю.

— Да не приедет он. Спать иди.

— А завтра? — он смотрел исподлобья, и его оплывшее, со смазанными чертами лицо вроде бы ничего и не выражало. Очки висели чуть ли не ниже носа.

— Завтра будет день опять. Баю-бай!

Отчим заглянул Леле в лицо. Ничего больше не сказал. Вышел.

— Не, этот до пенсии не доживет, — кивнула отчиму вслед Валентина Сергеевна, — дочертился… а ты раздевайся быстрей! Ехать ему минут двадцать со сборами! Ложись в постель как следует! Не вскакивай потом! Слышь?! Давай я это спрячу.

Леля стояла у зеркала. Просторное зеркало размыло фон, оставив Лелю одну в центре слепящего облака (пустыня? скатерть на столе?). Древнеегипетский скульптор стер все лишнее, оставив литую точность бронзовой статуэтки, а какой-то нынешний гений (Леля отошла в сторону, на темный фон) бросил прерывистый серебряный контур, допустив к соавторству любого, кто захочет закончить рисунок лучом воображения. Или это люстра очертила Лелину фигурку?

— Что? Может, будет синяк?

— Да нет. Как же он ползал передо мной!

— Тебе его жалко, что ли? Ты смотри!

— Его? — Леля усмехнулась, но мудро и грустно смотрели из глубины зеркала ее раскосые древнеегипетские глазищи, как смотрят из глубины тысячелетий длинные глаза танцовщиц фараонов.

— А что? Бывает.

— Нет, мам. Мне никого не жалко.

— А жизнь тебя научит! Все равно он тебя бы посадил! Еще, может, год от силы. И сам бы сел и тебя бы посадил.

— Ну? Да я не жалею. Что все уговариваешь?

— Да боюсь же, Лельк! Вдруг ты в последний момент… все ж таки муж. Родная, как говорится, кровь! — Валентина Сергеевна покрутила головой и рассмеялась (грудь и живот долго колыхались).

— Не напоминай.

— Да ладно! Конечно, вон этот ходит. Что с него взять? А этот все ж был солидный, богатый. Все, все! Давай ложись! Свет я гашу…