Желтый караван - [26]

— Леля! — Тишкин пополз по ковру.

— Да нет, туда-туда, — показала Леля, — на кухню выползай.

— Леля! — Тишкин поцеловал ее туфлю.

— Слушай! Да ты совсем бухой! А ну, марш на кухню!

— Бегу, бегу, конечно, конечно. — Тишкин на четвереньках убежал на кухню. Там вскочил озираясь, схватил заварной чайник, высосал его, стал что-то есть.

— Сейчас, сейчас, — бормотал Тишкин, — конечно, конечно, закусим… поговорим… стерва! Ах ты, стерва!

Он уронил чашку. Стал было собирать осколки.

За окном выстрелила автомобильная дверца, и убежал за угол шорох шин.

— Стерва! — Тишкин свалил в мойку посуду, прислушиваясь к плеску воды в ванной. Снова стал собирать осколки…

— Леля! Я поел! Я закусил! Я в порядке! — он постучал в дверь ванной, отчего она открылась.

Струйка воды из крана, отраженная десятками раз в сверкающих коридорах. Длинные, постаревшие от страха и изумления физиономии Тишкиных, выглядывающих один из-за другого и все шире разевающих золотые пасти. Пристально вглядывающихся друг в друга, мол, ба! Знакомые все лица!

— Леля!

Наружная дверь… открыта. Ключ — в кармане. Второго ключа от нижнего замка у Лели не было. Было? Не было?

— Леля!!

— Ял-ял-ял! — поскакало по лестнице. Дрогнуло черное, ночное стекло в окне на площадке. Метнулась кошка.

— Как же так?!

В гостиной, в бронзовой раме призрак вдруг обрел положительные черты: длинное, породистое лицо. Вислый, тонкий нос, глубокие складки от крыльев носа, трагический, пожалуй, излом бровей. Кастильский монах! Почему паук?

Тишкин прошел на кухню и включил телефон, который тут же прозвенел.

— Это Эдуард. Приветик! Я тебя не оторвал ни от кого? Ха-ха-ха…

Тишкин швырнул хохочущую трубку и отключил телефон.

Подобрал осколки и в гостиной. Попытался распрямить сплющенные рюмки. Одна стала похожа на рюмку, у другой отвалилась ножка. Общий урон, скажем, рублей в двести. Но не больше.

Тишкин вытер пятна и посыпал солью ковер.

Снова включил телефон.

— Привет, старикашка! Андрюша беспокоит! Ты не мог бы…

Тишкин ударил трубкой так, что полетели черные брызги. В страхе прижал трубку к уху. Нет, не сломалась. Гудит.

Прошло уже минут двадцать после бегства Лели.

Он снова включил телефон. Сейчас первый час ночи. Неужели у кого-то хватит наглости звонить? Кроме… Звонок.

— А-а! Клоп поганый?! Я прокурора вызову завтра! Клоп! Клоп!

— Хлоп, хлоп, — сказал Тишкин.

Звонок.

— Клоп поганый! Ты что?! Ты мою девочку увечить?! Больше тебе ее не видать! Клоп поганый!

Тишкин окончательно отключил телефон, стал одеваться. Нацепил «бабочку». В карман положил пачку сотенных, достал платиновое колечко — тещино вожделенное.

Погасил всюду свет. Погасил и в ванной, уничтожив целую толпу перепуганных Тишкиных.

Сам-то он сейчас стал совсем другим.

Последнее, что он видел в бронзовой раме в гостиной, стало опять тенью. Тенью с круглой головой, на тонких ножках. С тонкими, цепкими лапками.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Леля родилась в доме, где в гостиной стоял зеркальный рояль «Беккер», где над клеенчатым диваном висела черная картина с кораблями, про которую гостям говорили, что это «голландская старина». В дни рождения Леле дарили иногда брошюры с надписями «от сына (или внука) автора», а гуляла с нею бонна, называвшая ее «матушкой», а иногда — «барыней».

Она еще вспоминала, что в те годы очень громко умирали знакомые. Тогда садился за рояль дядя Гриша, в другие дни «делавший» на рояле регтайм, сверкавший крупными золотыми зубами и быстро приговаривавший в такт музыке: «Де-би-ле, би-дэ, би-дэ, бу-бу!»

Здесь же он начинал поспешно разучивать куски «из любимых вещей усопшего», который в это время еще мог и не знать, что заболел окончательно. И потом, у гроба, дядя Гриша, очень мрачный, со спрятанными зубами, пристально глядя на свой живот, исполнял «парафраз», а какой-нибудь дядя Федя оглушительно пел.

Леля в те времена представляла себя в будущем примерно такой же худой, вспыльчивой и умной, как их редкая, но всегда «долгожданная» гостья Валентина Николаевна, вечно куда-то спешившая, называвшая всех на «ты» и умевшая на любой ученый вопрос в гостиной, например: «Что всего быстрее! Свет, кажется?» — ответить предельно четко: «Мысль всего быстрее, дураки!»

Леля училась в школе с дочерьми и сыновьями тех, кто никогда не слышал о скоростях, больших, чем скорость света, у кого не было дома шкафа-небоскреба с дареными брошюрами, поэтому в первые школьные годы у нее были клички «выхваляха» и почему-то «мадам Плиз».

Но как-то, где-то к концу школы исчезла Валентина Николаевна (и даже имени ее больше не упоминали), «усоп» без всякой музыки дядя Гриша и даже картина «голландская старина» оказалась подделкой какого-то любителя. Юность Лели поэтому протекала уже в ином русле.

Тишкин еще застал этот период на конечном его этапе.

Теща (будущая, конечно) жила в переулке недалеко от Арбата. Два года тому назад побывал там Тишкин, а потом — и всего-то раза два.

В личной Лелиной комнате-сарае Тишкин застал по первому разу праздничную обстановку.

В этой комнате непрерывно что-то праздновали. И от каждого праздника что-то оставалось. В щелях пола и под крышкой проигрывателя — еловые иголки. От пасхальных праздников — крашеная скорлупа. От дней рождения — куколки и обезьянки из Гонконга. На стенах выстраивались, иногда лежа или сидя, розовые японки без ничего и «мисс-секретарши» из «Плейбоев» за семидесятые годы. От праздников сторожа и связиста остались на стенах амбарные ключи и подлинный телеграфный столб, серый от старости, опутанный кольцами ржавой проволоки. А кроме столба из мебели были еще две заерзанные тахты, телевизор да проигрыватель, которыми пользовались вместо столов, чаще же вообще ели с пола. Ряды пустых бутылок всех стран и народов обрамляли интерьер.