Желтый. История цвета - [47]

Нелюбовь к нему выражается и в том, что с ним связывают статус, негативно воспринимаемый обществом: документ, заменяющий паспорт, который выдавали проституткам в Российской и в Австро-Венгерской империях, называли «желтый билет»[198]. А Виктор Гюго в романе «Отверженные» объясняет, почему его герой, бывший каторжник Жан Вальжан (он провел девятнадцать лет на Тулонской каторге), имеет «желтый паспорт», дискредитирующий его в глазах работодателей, чиновников и всего общества в целом[199].

По всей Европе желтый цвет ассоциируется с людьми, которые по тем или иным причинам оказались за рамками общества. Так, душевнобольных иногда одевают в желтые куртки или рубахи, точно шутов на средневековых миниатюрах. Порой и дома умалишенных тоже красят желтой краской, а в некоторых странах Центральной Европы, в частности Венгрии и России, такое учреждение вплоть до 1920‐х годов называли «желтый дом»[200]. В XIX веке никто, конечно, уже не обязывает проституток носить какой-либо предмет одежды яркого цвета, чтобы их можно было отличить от порядочных женщин, но они сами заинтересованы в том, чтобы на улицах большого города клиенты разглядели их в мертвенно-бледном свете фонарей, а потому охотно надевают желтое платье, а также шляпу, ленту или какой-нибудь аксессуар, цветом напоминающий золото. Это не легендарный золотой пояс куртизанок позднего Средневековья – пояс, которого, вероятно, никогда не существовало, – но зачастую это желтая шаль, копия дорогой шали, какую носят зимой женщины из крупной буржуазии[201]. В одной новелле сборника «Дьявольские повести» (1874) Жюля Барбе д’Оревильи рассказывается, как герой в квартале, пользующемся дурной репутацией, встретил странную женщину: она обращает на себя внимание не только «вихляющейся походкой», но и необычайно яркой одеждой: «платьем из шафранного, с золотыми переливами атласа» и «великолепной турецкой шалью» в красную и желтую полоску. Несколькими страницами далее читатель узнаёт, что это герцогиня, притворяющаяся уличной девкой, чтобы опозорить мужа, которого она возненавидела[202].

На самом деле во многих городах муниципальные власти так и не пришли к единому мнению о том, как поступить с проститутками. Надо ли предписать им носить какие-то отличительные знаки, чтобы их сразу можно было опознать, или, наоборот, потребовать, чтобы они стали как можно более незаметными, например сосредоточить их в домах терпимости, за закрытыми дверьми и ставнями, где об их присутствии будет оповещать только строгий красный фонарь? В 1827 году в Монпелье один врач направляет мэру и префекту длинное письмо, в котором, чтобы минимизировать вред, наносимый проституцией, и ограничить распространение сифилиса, предлагает заставить всех публичных женщин носить опознавательный знак, хорошо различимый на улице, особенно ночью. Таким знаком, как он считает, могла бы стать «желтая шляпа с лентой и вуалью того же цвета» и «желтый пояс с номером, под которым зарегистрирована девушка». Но у такого решения в последующие десятилетия будет все меньше сторонников. Напротив, после 1850 года законодатели все чаще будут требовать, чтобы проститутки выглядели благопристойно, закрывали голову и плечи и не привлекали внимание одеждой кричащих цветов, в частности желтого[203].

В самом деле, желтый – очень яркий цвет, и в этом его специфичность. Вот почему его так часто выбирают для костюмов и объектов, которые должны приковывать к себе внимание, увлекать зрителей, радовать взгляд. Например, театральные и карнавальные костюмы, причудливые наряды шутов и клоунов, а позднее – костюмы спортсменов. Принадлежности для настольных игр[204] и детские игрушки сплошь и рядом желтые: вещи этого цвета выделяются из массы обычных, желтый привносит элемент игры и раскованности, иногда он вызывает смех, но всегда доставляет радость.

И все же не дети и не акробаты в конце XIX – начале XX века помогут желтому постепенно вернуть к себе доверие: это сделают художники, хоть и не все в их сообществе являются поклонниками желтого. Вот что, например, пишет Эжен Делакруа в 1850 году: «Всем известно, что желтый и оранжевый – красивые цвета, они говорят о радости и удовольствии». Эту же мысль высказывает представитель следующего поколения Винсент Ван Гог в письме брату Тео, написанном по приезде на юг Франции: «Солнце ослепляет меня, ударяет мне в голову, такое солнце, такой свет я могу назвать только желтыми, желтыми, как сера, желтыми, как лимон, желтыми, как золото. Желтый цвет так прекрасен!»[205] Василий Кандинский другого мнения. Вот что он пишет в канун Первой мировой войны: «Ярко-желтый цвет – беда для зрения, он ранит глаза, как пронзительный звук трубы раздирает уши, он нервирует, щиплет, раздражает ‹…› Желтый мучает человека, становится для него наказанием, преследует его с невыносимой жестокостью»[206]. Кандинский не любит желтый, как, впрочем, и зеленый, который, по его мнению, похож… на «толстую, очень здоровую, неподвижно лежащую корову, которая способна только жевать жвачку и смотреть на мир глупыми, тупыми глазами»[207]. Подобные утверждения, несправедливые как по отношению к цветам, так и по отношению к коровам, характерны для Кандинского. Большинство художников раннего модернизма, от импрессионистов до фовистов, любят желтый цвет, теплый и сияющий, и используют его гораздо шире, чем все их предшественники.