Железные ворота - [21]

— Ангелос тогда уже скрывался от преследования, — он сказал ей: «Ты должна знать и верить мне: я люблю тебя всей душой». Но почему именно в тот вечер он сказал ей о своей любви? Не подумал ли Ангелос, что она стала любить его меньше? «Не говори и не думай об этом». Их любовь — это нечто неопровержимое, как то, что каменная глыба тяжелая и весенний лист зеленый.

Ты когда-нибудь видела затмение солнца? Да, однажды в полдень, перед войной, ты с Ангелосом смотрела на солнце через закопченное стекло. Как быстро расползлась зловещая тьма. Птицы и соседские собаки заметались в испуге, и ты тоже испугалась, решив, что наступил конец света. Ангелос обнял тебя за плечи, и ты робко прижалась к нему. «А если так останется?» — спросила ты. «Нет, этого не может быть», — убежденно ответил он. Когда вновь показалось солнце и засияло над миром, ты радостно захлопала в ладоши, а Ангелос весело засмеялся. «Ну что я тебе говорил?» — воскликнул он с гордостью, словно и сам приложил усилие к тому, чтобы возродить мир к жизни.

Здесь кругом много гаражей, складов мастерских автогенной сварки. В кофейне напротив посетители режутся в тавли[3]. Мужчина в шляпе, словно верстовой столб, давно уже торчит на углу. Определенно выслеживает кого-то! Подъехавший автобус забирает всех, кто ждет на остановке. На соседней улице помещается дровяной склад, там распиливают бревна. Пила гудит не переставая, стальные зубья впиваются в дерево и заводят свою монотонную песню. Один за другим падают на землю ровные чурбаны. Проезжает тяжело нагруженная машина. Юноша, просматривающий газеты в киоске возле галантерейной лавки, внезапно мрачнеет и быстро уходит, словно желая избежать чего-то, о чем прочел в газете. Девушка в клетчатой юбке входит в телефонную будку, говорит в трубку два слова и исчезает. «Верстовой столб» все еще стоит на углу.

Евтихис примчался домой и крикнул матери, чтобы она быстро дала ему поесть. Но старуха сидела посреди двора на кровати, вцепившись пальцами в железные прутья, и даже не пошевельнулась, когда раздался его грозный окрик. Евтихис, заметив у нее на руках ссадины, следы утренней баталии, смутился, но тут же подумал, что всему виной ее упрямство. Он стал кричать, что с утра еще не присел и валится с ног от усталости.

— Ты, похоже, забыл, что выкинул нас на улицу?

— Поесть дашь?

— Ты сказал, чтобы я только пол вымыла. Погляди, пол чистый.

Евтихис не на шутку разозлился. Неужели лишь из-за того, что он попросил ее прибраться в квартире, она рассвирепела и теперь зверем смотрит на него? Лицо у нее словно застыло, а ободранные пальцы впились в кровать.

— Чего уставилась? — рявкнул он.

— Хочу понять, что у тебя на уме, — ответила мать.

— И ты туда же! — взревел он, потрясая кулаком. — Всем вам надо знать, что у меня на уме. Ты мне мать и должна чувствовать, что мне надо. Почему поесть не приготовила?

— Я же тебя спрашивала, к чему ты весь этот кавардак устроил, а ты мне в ответ: ради чистоты, мол. Точно я дитя малое и меня можно за нос водить…

— А если бы я выложил тебе свои планы, ты бы сготовила обед? Выходит, в наказание оставила меня голодным?

— Утром ты мне, точно поденщице, приказал вымыть пол. Когда в доме прислуга, о ней заботятся, кормят ее. Я управилась с работой и знаю…

Тут Евтихис окончательно вышел из себя. До чего же старухи вредные! От них помощи не жди, только и знают, что ворчать, все им не так. Немного остыв, он сел рядом с матерью и миролюбиво заговорил:

— Нет обеда — так нет! Мне что — я могу прожить и на одних отрубях. Надо было мне прихватить что-нибудь из харчевни. Шумлю-то я из-за тебя… Ты сидишь голодная, а все из-за своего упрямства. Убиваешься, что я…

Не договорив, он вскочил и пошел к дому.

— Ну что это за цвет! — взбеленился он, заглянув в свою квартиру. — Разве ты не видишь? Какой-то ядовито-розовый. Нет, мне это не подходит.

— Михалис подбирал краски. По-моему, хорошо получилось.

— Передай ему, чтобы прошелся еще раз. Пусть подбавит немного охры. Смотри, всюду потеки и полосы…

— По-моему, хорошо получилось, — повторила мать.

— Я хочу, чтобы было еще лучше…

Он растянулся на кровати, стоявшей посреди двора. Закрыл глаза, скрестил на груди руки и вроде бы задремал. Но вдруг вскочил и потребовал свою белую выходную рубашку. Мать не пошевельнулась. Тогда он сам перерыл весь сундук. Рубашка оказалась помятой, и он разразился бранью. Это не дом, а черт знает что. Он готов был разорвать рубашку в клочья, но, вспомнив, что другой у него нет, только скомкал ее. Затем забарабанил в квартиру напротив. В дверях кухни показалась Алики и при виде его разъяренной физиономии отступила в испуге.

— Золотко мое, — сказал он как можно ласковее. — Будь добра, погладь ее чуточку. — И протянул ей рубашку. — Только грудь и воротничок. Тебе не трудно, а?

Девушка лукаво улыбнулась — мол, знаю, зачем тебе сегодня понадобилась рубашка.

— Мне надо сходить тут… — сказал он смущенно.

Алики взяла рубашку.

— Ты не девушка, а чистое золото!

Улыбнувшись, Алики закрыла дверь. Ее сестра, Урания, была в комнате и все слышала. Девушки рассмеялись. Затем Урания стала гладить рубашку, а Алики причесываться перед зеркалом. То и дело она посматривала в окно на перекресток перед кофейней. Мотоцикла Периклиса не было видно. Да еще рано, кто назначает свидание средь бела дня? Сегодня вечером Алики опять отправится на прогулку с Периклисом. Ей очень нравится кататься на мотоцикле. Она крепко держится за Периклиса, обнимает его, прячется за его спину, когда ветер свистит, развевая ее волосы. Периклис, хоть и важничает, покладистый парень; они всегда возвращаются по первому требованию Алики. Он очень вежливый, собранный, не похож на других парней, что вечно торчат в кофейне. Мотоцикл, по его словам, стоил дорого, и он отказывал себе во всем, чтобы расплатиться за него. «Бог с ними, с деньгами, раз тебе так нравится машина», — сказал он ей два дня назад, когда они возвращались из Дафни