Железная команда - [3]

— Не стреляй! Не надо! Не надо!..

Серые глаза пастуха блестели диковатым, шалым огнем. От этого взгляда руки председателя как будто ослабли. Он вдруг уронил приклад, яростно ударил себя кулаком по лицу и закрутил головой, не отнимая кулака ото лба.

— Ты что психуешь? — зло окликнул его милиционер.

— Где вы раньше были с приказом? — простонал Фома Савельевич. — Где? Я сколько дней добивался!..

Он вновь схватил винтовку, отшвырнул от себя Матвейку и, почти не целясь, начал хлестать по разбегавшемуся скоту.

Пастух как упал от толчка Фомы Савельевича на шею быка, так и лежал, не поднимая головы. Упал он не потому, что не в силах был удержаться на ногах, а оттого, что не мог остановить убийство. По шее быка волнами пробегала крупная дрожь. Она как бы передавалась Матвейке, — у него начали неодержимо лязгать зубы.

Последний раз он плакал лет пять назад, когда батя протыкал ему сапожным шилом большой нарыв на пятке. Сейчас сердце заходилось от такой же огромной нарывной боли; теперь к боли примешивалось еще что-то, отчего хотелось не только кричать, но и кусаться.

Матвейка не слышал, что творилось вокруг. Давясь криком и слезами, он обхватил голову, чтобы ничего не видеть и не слышать. Жесткая бычья шерсть лезла в рот, скрипела на зубах, а он почти с наслаждением ощущал этот скрип. Он бы сейчас, кажется, камни грыз…

…Сначала толкнули ногу, лотом дернули за плечо. Матвейка, вздрагивая, поднял голову, глянул мутными от горя глазами. Над ним склонился мужчина в командирской плащ-палатке на плечах. На груди военного висел автомат. Матвейка никогда раньше не видел автоматов, только слышал о них, но теперь сразу догадался, что это коротенькое, некрасивое ружьецо, казавшееся почти игрушечным, и есть автомат.

— А-а, паштунюк! — сказал мужчина со странным выговором. — Жаль коровка. Кто это делал?

Матвейку не удивило, что он так говорил. Мало ли в Красной Армии разных народов служит. У беженцев-поляков был точно такой говор.

— Пре… председатель по… пострелял… Наскочили и давай хле… стать. Бову убили…

— О-о, претсетатель! То е коммунист? Куда он бежал?

Матвейка поднялся на ноги. Там, где недавно стояла автомашина, постукивал зеленый мотоцикл. Еще десятка полтора мотоциклов с военными в касках и плащ-накидках, поджидая, стрекотали на дороге. Фома Савельевич и милиционер куда-то исчезли.

— Куда он бежал? — нетерпеливо повторил человек с автоматом.

— Не знаю.

Следы колес автомашины на жесткой мелкой траве были почти незаметны. Однако пастух приметил смятые редкие кочки и, проследив по ним глазами, увидел километрах в двух мелькнувший среди редких кустов грузовик.

— Да вон они! — указал Матвейка, радуясь, что, может быть, военные взгреют Фому Савельевича и участкового за побитый скот.

— Гут! Ты ест хорош паштушок.

Мотоциклист закинул ногу в седло, пола плащ-палатки взметнулась за спину. На плече ярко сверкнула полоса.

Земля качнулась под Матвейкой: погоны он видел только на белогвардейцах в кино.

Мотоциклист подал рукой знак тем, что стояли на дороге. Моторы затарахтели громче. Верткие зеленые машины заскакали по кочкастому полю в ту сторону, где скрылась полуторка.

«Гут! Гут! Гут!..» — стучало в горле, в висках, в ушах чужое чугунное слово.

Он бросился бежать.

— Немцы! Немцы! Немцы!..

Бежал — не думал куда.

Ноги сами привели к стаду.

Опамятовал. Скот ходил на овсяном клину. Матвейка быстро сгуртовал его и гоном погнал в деревню.

— Немцы! Немцы?..

Коровы, поводя раздутыми боками, мчались напрямик через посевы. Из сосков брызгало молоко и, как роса, застывало белыми зернами на зеленых стеблях.

У въезда в деревню пастух в последний раз крикнул, надсаживая горло:

— Немцы!!.

И тут же увидел их. Издали они напоминали ему ящериц, вставших на задние лапы. Зеленые, юркие, суетливо бегали между избами, что-то делали возле колхозной конторы.

А людей — никого. Дома как вымерли. Даже ребятишки не встречали стадо.

Коровы сворачивали к своим дворам, останавливались, мычали. Перед некоторыми из них раскрывались ворота, но так, как будто сами, — людей по-прежнему не было видно.

Матвейка шел и запинался за дорогу размякшими ногами, как будто брел по распаханному целику.

Из колхозной кладовой наперерез стаду выбежал немец, замахал пустым ведром. Скот, пугливо посапывая, сгрудился перед ним в кучу.

— Ком, ком, — поманил он пастуха к себе пальцем.

«Ком, ком, ком…» — застучало у Матвейки под черепом.

Немец с ведром улыбнулся, похлопал ладонью по ведру, указал на вымя ближайшей коровы:

— Млеко, млеко!..

А говорили, что фашистов не пустят за Днепр… Что же теперь будет?

Несердито лопоча, немец показал жестами, что надо доить. Пастух машинально взял ведро, присел около вымени и также медленно потянул за сосок. Струйка молока скользнула мимо ведра в дорожную пыль.

Солдат сзади щелкнул Матвейку пальцем по затылку:

— Шнель, шнель…

Матвейка доил, немец посмеивался сзади и торопил.

К стаду сбегались другие гитлеровцы, на ходу отстегивая котелки от ранцев, снимали крынки с частокола у ближней избы. Огромное, как бочонок, вымя хромой Зорьки привлекло сразу троих. Один ухватил холмогорку за рога, двое наперегонки принялись с обеих сторон неумело дергать ее за соски. Молоко толстыми струями било то в котелки, то на ноги солдат. Зорька вначале, должно быть, опешив, чуть шевелила ушами. Потом, обнюхав немца, вдруг круто мотнула головой и шарахнулась прочь. Котелки, бренча, отлетели в стороны, поливая дорогу молоком. Солдат, державший Зорьку за рога, брызжа слюной, сорвал с плеча автомат, однако не выстрелил — побоялся задеть своих.