Жара - [3]
– И-иии, Трофимы-ыч! – вступилась за местного попа баба Дуня. – Неправда твоя. Батюшка-то был у нас давеча. Велел молить Осспода о ниспослании дождя… Как же, как же… печется об нас, грешных, – и баба Дуня мелко закрестилась скрюченной щепотью, оглядываясь на почерневшие лики святых, взирающие на мир суровыми очами из темного угла.
– Ну, ниспошлет Бог, нет ли, а нам плошать не положено, – звучно шлепнул по своим огромным коленям ладонями Трофимов, прежде чем подняться. – А бочки-то свои водой все-таки наполните. А то глянул – пустые. И, случ чего, я на вас, Петр Василич, рассчитываю. А то в деревне ни одного мужика, кроме нас с вами: всё старухи да старухи. Иные с внуками. Есть, правда, две молодухи с детьми. А с них со всех какой спрос? Никакого. – Доскрипел половицами до двери, оглянулся. – Ну, отдыхайте пока. А там будет видно.
Затем стало слышно, как жалобно стонут под его ногами ступени крыльца. Хлопнула калитка – и в избе сгустилась тишина.
– Па, а у нас тоже будет гореть? – спросила Светланка и с любопытством глянула на отца материными карими глазами.
– Ну что ты! – постарался успокоить дочерей Петр Васильевич. – Сколько существует наша деревня, а ни разу пожаров тут не припомню.
– Было! Было! – возразила баба Дуня. – Давно. В тридцатом, поди, годе. Тебя, Петюша, и на свете-то не было. И я в девках еще ходила. Сгорели у нас тут Мальковы. Старый Новый год отмечали и чегой-то там недоглядели. Полыхнуло так, что едва ноги из избы унесли. Всем миром тушили. Слава тебе, Оссподи, на другие избы не дали огню перекинуться. С тех пор, Бог миловал, не горели.Миновало несколько дней. Жара усилилась еще больше. Красный столбик термометра, висящего в затененном углу крыльца, стал добираться до тридцати восьми. Днем спасала речка. Вернее, ее не скудеющие омуты и не слишком глубокие ямы, на самом дне которых неподвижно стояли рыбьи косяки, прижимаясь к тому берегу, у которого держалась тень от могучих ив и неряшливой ольхи, забиваясь в красноватые бороды их корневищ. Вся приезжая малышня с утра до вечера плескалась в этих ямах под недремлющим оком своих бабок. Их визг далеко разносился по окрестным полям и лугам, пугая местное воронье и наполняя жизнью безлюдное пространство.
А в один из вечеров даже набежало откуда-то облако, заблистало молниями, загрохотало громами, как разболтанная телега на булыжной мостовой, и пролилось в конце концов дождиком, к разочарованию всех, не шибко большим и длительным, едва прибившим дорожную пыль.
Ребятишки прыгали под дождем, кричали нестройным хором:Дождик, дождик, припусти,
Дай напиться из горсти!
Дождик, лейся пуще,
Жито будет гуще!
И на какое-то время посвежело. А по телеку показывали утопающую в дыму Москву, там и сям горящие леса и деревни.
– Пап, а что такое жито? – спросила Светланка.
– Жито – это хлебушко, – опередила Петра Васильевича с ответом баба Дуня. – Хлебушко, что в поле растет. Что по весне посеяно. Рожь, ячмень там или пшеница. Раньше всё на деревне житом звалось.
И еще два дня прошли в тревожном ожидании чего-то, чего ни сами жители не понимали, ни Петр Васильевич при всей его учености, ни Александр Трофимович. Не понимали, но чувствовали какую-то тяжесть то ли на сердце, то ли еще где. От повышенного давления, говорят. А вечером второго дня, как раз в то предзакатное время, когда деревенские возвращались с речки со своими детьми, поднимаясь по косогору, а хозяйки шли отвязывать коз, со стороны деревни вдруг поперли змеи. Да так их было много, так много, что и ступить некуда.
Дети визжат, старухи то же самое, собаки заходятся в лае, но хватать гадюк остерегаются, а Петр Васильевич, бегая туда-сюда, отшвыривает ползущих тварей с дороги палкой-рогулькой, к которой крепили полотняный навес от солнца, подпрыгивая, отскакивая то в одну сторону, то в другую.
А они ползут и ползут, то сразу десятками, то по одиночке, то длинной кишкой, так что низкая пожухлая трава шевелится, будто из нее, такой никудышной, рождаются эти твари. И все ползут в одну сторону, будто слепые: ни людей не видят, ни собак, ничего и никого. Прошло, может, минут десять, показавшиеся Петру Васильевичу вечностью, и вся эта прорва исчезла в густой осоке, подступавшей к самой реке. Лишь кое-где еще извивались, медленно скользя по траве, аспидно-черные, блестящие, будто намазанные черным гуталином жгуты, догоняя основную массу. И одиночные змеи вскоре тоже исчезли в осоке.
Петр Васильевич остановился, тяжело дыша, с опаской оглядываясь по сторонам: ему все еще казалось, что если он не оглянется, то прозевает гадюку, которая непременно кого-нибудь укусит. И даже теперь эти исчезнувшие полчища держали его душу черными лапами ужаса, какого он не испытывал ни разу в жизни. В то же время в голове шевельнулась, пробившись сквозь ужас, мыслишка: хорошо было бы снять все это на камеру, чтобы потом показывать знакомым. Может, и телевидение показало бы. А что? Очень даже интересные кадры. И деньги, говорят, за это платят. Но камера осталась в избе, потому что все, что можно, уже было снято, и ничего нового не ожидалось.
Женщины и дети, сбившись в одну плотную кучку, всхлипывая и дрожа, тоже со страхом смотрели по сторонам и ждали, судя по всему, команды от Петра Васильевича, разрешающей движение. И Петр Васильевич готов уж был отдать такую команду, но на взгорке показался Александр Трофимович с лопатой и затрусил по дороге вниз. В его медвежеватой фигуре тоже было что-то такое, что внушало тревогу, и Петр Васильевич команды не подал. И вся деревня, до самых древних старух, высыпавшая к последней избе, молча смотрела вниз и тоже чего-то ждала.
«Начальник контрразведки «Смерш» Виктор Семенович Абакумов стоял перед Сталиным, вытянувшись и прижав к бедрам широкие рабочие руки. Трудно было понять, какое впечатление произвел на Сталина его доклад о положении в Восточной Германии, где безраздельным хозяином является маршал Жуков. Но Сталин требует от Абакумова правды и только правды, и Абакумов старается соответствовать его требованию. Это тем более легко, что Абакумов к маршалу Жукову относится без всякого к нему почтения, блеск его орденов за военные заслуги не слепят глаза генералу.
«Александр Возницын отложил в сторону кисть и устало разогнул спину. За последние годы он несколько погрузнел, когда-то густые волосы превратились в легкие белые кудельки, обрамляющие обширную лысину. Пожалуй, только руки остались прежними: широкие ладони с длинными крепкими и очень чуткими пальцами торчали из потертых рукавов вельветовой куртки и жили как бы отдельной от их хозяина жизнью, да глаза светились той же проницательностью и детским удивлением. Мастерская, завещанная ему художником Новиковым, уцелевшая в годы войны, была перепланирована и уменьшена, отдав часть площади двум комнатам для детей.
«Настенные часы пробили двенадцать раз, когда Алексей Максимович Горький закончил очередной абзац в рукописи второй части своего романа «Жизнь Клима Самгина», — теперь-то он точно знал, что это будет не просто роман, а исторический роман-эпопея…».
«Все последние дни с границы шли сообщения, одно тревожнее другого, однако командующий Белорусским особым военным округом генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов, следуя инструкциям Генштаба и наркомата обороны, всячески препятствовал любой инициативе командиров армий, корпусов и дивизий, расквартированных вблизи границы, принимать какие бы то ни было меры, направленные к приведению войск в боевую готовность. И хотя сердце щемило, и умом он понимал, что все это не к добру, более всего Павлов боялся, что любое его отступление от приказов сверху может быть расценено как провокация и желание сорвать процесс мирных отношений с Германией.
В Сталинграде третий месяц не прекращались ожесточенные бои. Защитники города под сильным нажимом противника медленно пятились к Волге. К началу ноября они занимали лишь узкую береговую линию, местами едва превышающую двести метров. Да и та была разорвана на несколько изолированных друг от друга островков…
«Молодой человек высокого роста, с весьма привлекательным, но изнеженным и даже несколько порочным лицом, стоял у ограды Летнего сада и жадно курил тонкую папироску. На нем лоснилась кожаная куртка военного покроя, зеленые — цвета лопуха — английские бриджи обтягивали ягодицы, высокие офицерские сапоги, начищенные до блеска, и фуражка с черным артиллерийским околышем, надвинутая на глаза, — все это говорило о рискованном желании выделиться из общей серой массы и готовности постоять за себя…».
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.