Жара - [3]

– И-иии, Трофимы-ыч! – вступилась за местного попа баба Дуня. – Неправда твоя. Батюшка-то был у нас давеча. Велел молить Осспода о ниспослании дождя… Как же, как же… печется об нас, грешных, – и баба Дуня мелко закрестилась скрюченной щепотью, оглядываясь на почерневшие лики святых, взирающие на мир суровыми очами из темного угла.

– Ну, ниспошлет Бог, нет ли, а нам плошать не положено, – звучно шлепнул по своим огромным коленям ладонями Трофимов, прежде чем подняться. – А бочки-то свои водой все-таки наполните. А то глянул – пустые. И, случ чего, я на вас, Петр Василич, рассчитываю. А то в деревне ни одного мужика, кроме нас с вами: всё старухи да старухи. Иные с внуками. Есть, правда, две молодухи с детьми. А с них со всех какой спрос? Никакого. – Доскрипел половицами до двери, оглянулся. – Ну, отдыхайте пока. А там будет видно.

Затем стало слышно, как жалобно стонут под его ногами ступени крыльца. Хлопнула калитка – и в избе сгустилась тишина.

– Па, а у нас тоже будет гореть? – спросила Светланка и с любопытством глянула на отца материными карими глазами.

– Ну что ты! – постарался успокоить дочерей Петр Васильевич. – Сколько существует наша деревня, а ни разу пожаров тут не припомню.

– Было! Было! – возразила баба Дуня. – Давно. В тридцатом, поди, годе. Тебя, Петюша, и на свете-то не было. И я в девках еще ходила. Сгорели у нас тут Мальковы. Старый Новый год отмечали и чегой-то там недоглядели. Полыхнуло так, что едва ноги из избы унесли. Всем миром тушили. Слава тебе, Оссподи, на другие избы не дали огню перекинуться. С тех пор, Бог миловал, не горели.

Миновало несколько дней. Жара усилилась еще больше. Красный столбик термометра, висящего в затененном углу крыльца, стал добираться до тридцати восьми. Днем спасала речка. Вернее, ее не скудеющие омуты и не слишком глубокие ямы, на самом дне которых неподвижно стояли рыбьи косяки, прижимаясь к тому берегу, у которого держалась тень от могучих ив и неряшливой ольхи, забиваясь в красноватые бороды их корневищ. Вся приезжая малышня с утра до вечера плескалась в этих ямах под недремлющим оком своих бабок. Их визг далеко разносился по окрестным полям и лугам, пугая местное воронье и наполняя жизнью безлюдное пространство.

А в один из вечеров даже набежало откуда-то облако, заблистало молниями, загрохотало громами, как разболтанная телега на булыжной мостовой, и пролилось в конце концов дождиком, к разочарованию всех, не шибко большим и длительным, едва прибившим дорожную пыль.

Ребятишки прыгали под дождем, кричали нестройным хором:

Дождик, дождик, припусти,

Дай напиться из горсти!

Дождик, лейся пуще,

Жито будет гуще!

И на какое-то время посвежело. А по телеку показывали утопающую в дыму Москву, там и сям горящие леса и деревни.

– Пап, а что такое жито? – спросила Светланка.

– Жито – это хлебушко, – опередила Петра Васильевича с ответом баба Дуня. – Хлебушко, что в поле растет. Что по весне посеяно. Рожь, ячмень там или пшеница. Раньше всё на деревне житом звалось.

И еще два дня прошли в тревожном ожидании чего-то, чего ни сами жители не понимали, ни Петр Васильевич при всей его учености, ни Александр Трофимович. Не понимали, но чувствовали какую-то тяжесть то ли на сердце, то ли еще где. От повышенного давления, говорят. А вечером второго дня, как раз в то предзакатное время, когда деревенские возвращались с речки со своими детьми, поднимаясь по косогору, а хозяйки шли отвязывать коз, со стороны деревни вдруг поперли змеи. Да так их было много, так много, что и ступить некуда.

Дети визжат, старухи то же самое, собаки заходятся в лае, но хватать гадюк остерегаются, а Петр Васильевич, бегая туда-сюда, отшвыривает ползущих тварей с дороги палкой-рогулькой, к которой крепили полотняный навес от солнца, подпрыгивая, отскакивая то в одну сторону, то в другую.

А они ползут и ползут, то сразу десятками, то по одиночке, то длинной кишкой, так что низкая пожухлая трава шевелится, будто из нее, такой никудышной, рождаются эти твари. И все ползут в одну сторону, будто слепые: ни людей не видят, ни собак, ничего и никого. Прошло, может, минут десять, показавшиеся Петру Васильевичу вечностью, и вся эта прорва исчезла в густой осоке, подступавшей к самой реке. Лишь кое-где еще извивались, медленно скользя по траве, аспидно-черные, блестящие, будто намазанные черным гуталином жгуты, догоняя основную массу. И одиночные змеи вскоре тоже исчезли в осоке.

Петр Васильевич остановился, тяжело дыша, с опаской оглядываясь по сторонам: ему все еще казалось, что если он не оглянется, то прозевает гадюку, которая непременно кого-нибудь укусит. И даже теперь эти исчезнувшие полчища держали его душу черными лапами ужаса, какого он не испытывал ни разу в жизни. В то же время в голове шевельнулась, пробившись сквозь ужас, мыслишка: хорошо было бы снять все это на камеру, чтобы потом показывать знакомым. Может, и телевидение показало бы. А что? Очень даже интересные кадры. И деньги, говорят, за это платят. Но камера осталась в избе, потому что все, что можно, уже было снято, и ничего нового не ожидалось.

Женщины и дети, сбившись в одну плотную кучку, всхлипывая и дрожа, тоже со страхом смотрели по сторонам и ждали, судя по всему, команды от Петра Васильевича, разрешающей движение. И Петр Васильевич готов уж был отдать такую команду, но на взгорке показался Александр Трофимович с лопатой и затрусил по дороге вниз. В его медвежеватой фигуре тоже было что-то такое, что внушало тревогу, и Петр Васильевич команды не подал. И вся деревня, до самых древних старух, высыпавшая к последней избе, молча смотрела вниз и тоже чего-то ждала.