Жар под золой - [76]

— Десять тысяч марок? — с расстановкой переспросил я. — Это целое состояние для кладбищенского сторожа... Ты ведь знаешь наше материальное положение, я долго был без работы, дом заложен...

— Ну заложен, заложен, а мне все равно нужно десять тысяч марок, мне очень нужно, не будь так нужно, я бы не стала тебя просить... Можно ведь заложить по второму разу, тебе любой банк без всякого даст ссуду, если ты скажешь, что надумал перестраивать дом либо расширять.

Неужели это моя дочь Клаудия, которую я знаю с первого дня жизни? С какой деловой хваткой она все это выложила!

— Ты всегда поносила дом, ради которого мы с твоей матерью выбивались из сил. Мы строили его и для тебя тоже, не только для нас двоих, как ты всегда утверждала, чтобы обеспечить тебя на крайний случай. Я и думать не думал, что так скоро настанет день, когда тебе захочется истратить это обеспечение.

— Не захочется, а придется.

— Я бы дал тебе деньги без всяких разговоров. Но книжка открыта на имя твоей матери, на меня правда есть доверенность, но, ты ведь знаешь, я ею не воспользуюсь.

— Значит, тебе легче увидеть меня за решеткой, чем помочь мне или отступить от своих высоких моральных принципов... Отец, мне очень нужны эти деньги.

Тут я вдруг от души пожалел свою дочь, но принудил себя оставаться твердым и сказал ей:

— Ты нас не спрашивала, когда ушла из дому, ты прислала нам открытку из Ниццы и телеграмму из Парижа — из мест, где ты не была...

— А вот была, к твоему сведению, — запальчиво перебила она.

— Ты написала, что у тебя все в порядке. Я твой отец, я хочу, я должен знать, почему моя дочь стала игрушкой в руках у этих людей.

— Ничьей игрушкой я не стала, — горячо возразила она.

— Тем хуже.

Я чувствовал, что мое терпение иссякает, что недалека та минута, когда мне захочется выплеснуть в крике свою боль и ярость.

— Клаудия, ты же всегда была такая рассудительная, почему теперь ты мчишься навстречу гибели, а может, уже и погибла?

Клаудия устало поднялась, лицо ее выражало неприкрытое разочарование. Больше всего мне сейчас хотелось вскочить и прижать ее к груди.

Она сказала, медленно выговаривая каждое слово:

— Ты совсем не хочешь войти в мое положение.

— Для начала неплохо бы рассказать, в чем оно заключается, это твое положение, — ответил я, продолжая сидеть.

Клаудия помешкала, обвела взглядом зал, словно что-то искала, и сказала все так же неторопливо и подчеркивая каждое слово:

— Тогда, отец, и я не стану тебя щадить.

— Щадить? — переспросил я. — Ты мне никак угрожаешь? Я вроде никого не убивал.

— Нет, отец, я тебя предостерегаю.

Я приподнялся, силой заставил ее сесть и начал уговаривать, стараясь не терять самообладания:

— Слушай, Клаудия, ну, допустим, я добуду деньги, а кто мне даст гарантию, что они достанутся именно тебе, а не этим людям? Ты ведь сама сказала, что они зависят от частных пожертвований... А теперь я и сам тебе пригрожу, Клаудия, я ведь знаю, к чему ты клонишь: они тебя послали, а может, ты пришла по собственному почину? Просто они не могли предвидеть, что я обнаружу этот склеп, можно сказать лучший тайник во всем городе, после того как я вдобавок несколько раньше узнал, чем набиты эти ящики. Я твой отец, Клаудия. Пока мое слово на кладбище чего-то стоит, все останется так, как есть, и там, где есть... Сперва мне надо разобраться, что это за ящики...

Она слушала меня, но взгляд ее блуждал по залу. Потом она зашептала, и я ощутил всю глубину ее страха:

— Только ты мог мне помочь, ты, и больше никто.

— Клаудия, — умолял я, — выговорись, расскажи все по порядку, тогда я смогу тебе помочь... Иначе выйдет, что я помогаю не тебе, а этой банде...

И тогда Клаудия вскочила и выбежала из пивной, которая тем временем незаметно наполнилась посетителями. Я не встал. Я не мог бежать за ней. Я все сказал.

Бюлер, поглядывавший на меня от стойки, вопросительно развел руками, я помахал ему: мне не хотелось сейчас быть одному и домой идти тоже не хотелось.

Бюлер подсел ко мне.

— Не сочти за нескромность, Лотар, но ты случайно не с дочкой сидел?

— Бюлер, у тебя ведь есть дочь?

— Дочь и двое внучат. А зять похоронен на нашем кладбище. Впрочем, это ты знаешь.

— Дочь... а чем она, собственно, занималась, я хочу сказать, раньше, как у вас все было?

— Моя дочь... ну, у нас было так... когда ей исполнилось девятнадцать, она вышла замуж, хотя мать ее отговаривала, ну а я не вмешивался, это женское дело. Потом за два года она родила двоих детей. Потом она каждое воскресенье приходила к нам со своими щенками, чтобы наесться досыта, а наевшись, начинала заливать, потому что ее ненаглядный Эгон — да, да, его и впрямь звали Эгон — каждое воскресенье либо надрывал глотку на стадионе, либо задирался с посетителями в пивной и пропивал на этом деле половину зарплаты. Когда детям сравнялось одному семь, другому шесть, ненаглядный Эгон на полном ходу вывалился из поезда, и ни одна живая душа не знает, как это произошло. Зато я знаю. Он в субботу возвращался откуда-то из другого города, где играла его драгоценная «Боруссия», по дороге в поезде он, разумеется, тоже пил и под конец надрался как последняя свинья и, вместо того чтобы открыть дверь туалета, спьяну открыл наружную дверь. Это случается даже и на трезвую голову. Два дня спустя какая-то парочка нашла его на железнодорожной насыпи. Вот так, Лотар, все приходится испытать.