Жар под золой - [72]

Смех, аплодисменты.

— Хватит распродавать национальные интересы. Мы против Востока и против участи сателлита, которую уготовили нам наши западные дружки. Проснись, Германия!

Дверь снова захлопнулась. И тут Рупперт сказал:

— У меня есть предложение. После собрания я зайду туда и переговорю с Клаудией.

— Нет, не надо, — поспешно возразила Хелен.

В эту минуту я чувствовал себя так, будто собственная дочь избила и унизила меня, сердце обливалось кровью, когда я видел, как она сидит за роялем, со своей новой стрижкой, хорошенькая, но чужая.

На стоянке перед домом стояли две полицейские машины: одна — микроавтобус, другая — «фольксваген». В «фольксвагене» сидели два полицейских и курили.

Обратно мы возвращались на машине Франка: он нас привез, он нас и увез. Франк поднял над своим домом флаг, а мы с Хелен отправились дальше пешком, чтобы подышать свежим воздухом и немного размять ноги.

Когда Хелен открывала дверь, мы увидели пастора, выходящего из дома старухи Пфайфер. Я ждал, когда он поравняется с нами.

— Старая фрау Пфайфер при смерти, — сказал пастор.

Я пригласил пастора зайти к нам и рассказал ему, откуда мы пришли. Он уже знал о собрании, потому что кто-то из его прихожан, тоже получивших приглашение, успел ему рассказать.

— Господин Штайнгрубер, после всего, что я сегодня от вас услышал, и после того, как мне стали понятны некоторые обстоятельства, связанные с этими ящиками, у нас не остается другого выхода, кроме как поставить в известность полицию...

— Нет, господин пастор, сперва нам нужно узнать, насколько наша дочь в этом замешана и замешана ли вообще, до тех пор впутывать полицию не будем. Боже мой, мы с женой боимся даже подумать об этом, а мы-то всегда полагали, будто воспитали в нашей дочери иммунитет к таким вещам... всякие побрякушки на шее или там эмблему на мопеде мы не принимали всерьез. Да и не одна она была такая. Но чтобы это...

— С побрякушек-то все и начинается, — перебил меня пастор. — А теперь мне пора. Надо еще посетить верующих на дому.

Я проводил его до дверей и кивнул на дом Пфайферши:

— Там что, и в самом деле так плохо? Ее будут хоронить по церковному обряду?

— Я был у нее. Дом настолько велик, что в нем вполне могли бы разместиться три семейства и никто бы никому не мешал.

— Знаете, господин пастор, ребенком я всегда мечтал жить в замке. Как-то в воскресенье мы с родителями побывали в замке Нойкирхен. И вот с тех самых пор я хотел жить в замке, и чтобы вокруг замка шел глубокий ров, и чтобы по воде плавали черные лебеди, а через ров был перекинут подъемный мост, и чтобы слуга, завидев меня, всякий раз трубил в трубу.

— Красивая мечта, — сказал пастор. И удалился бодрым шагом.

Я долго глядел ему вслед, глядел, пока он не скрылся из виду.

Не успел я войти в дом, как звонок вернул меня к двери. Это была Габи.

— Вот, пастора нет, а она умирает, — сказала Габи.

Я взял Габи под руку и вместе с ней перешел через улицу. Впервые за много недель я снова переступил порог этого дома. Чувствовал я себя при этом не очень уверенно.

Старуха лежала в гостиной, на диване, превращенном в кровать, и я не мог скрыть свой испуг. Вид лежащей меня потряс.

У нее стала дубленая, как пергамент, кожа, обтягивавшая костлявое лицо, в глубоких впадинах глазниц поблескивали ясные глаза, нос заострился, седые волосы, обычно собранные в узел, разметались по синей клетчатой подушке.

«Не надо доживать до старости, — сказал однажды Бюлер, — умирать надо в молодые годы!»

Пфайферша пыталась знаками подозвать меня. Габи придвинула к дивану стул, но я не сразу решился сесть возле старухи, я чувствовал себя совершенно беспомощным.

Габи энергично взяла меня за плечи и усадила.

— Я сварю кофе, — сказала она, и секундой позже я услышал, как она возится на кухне.

Понять, что говорит Пфайферша, не было никакой возможности; из ее беззубого рта с трудом выползали какие-то звуки, которые мне приходилось переводить на человеческий язык, мне было очень не по себе, и все же я наклонился поближе к ее губам, чтобы хоть что-нибудь понять.

Меня, изо дня в день имеющего дело со смертью, вдруг сковал страх перед ней.

Пфайферша подняла руку, но рука тут же бессильно упала обратно на перину.

— Позаботьтесь о ней, — услышал я шепот старухи, — она славная девочка.

Старуха поперхнулась и захрипела, и тут я вспомнил, как она радовалась, что Эберхард умер, радовалась, а теперь сама лежит, высушенная смертью.

При мысли, что когда-нибудь и я буду вот так лежать, мне стало до того скверно, что желудок свела болезненная судорога. Бюлер прав, смерть отвратительно выглядит.

— Все улажено, — выдохнула старуха.

— Почему ты раньше не сказала мне, как она плоха? — спросил я Габи, когда та принесла кофе.

— Она не хотела, чтобы об этом кто-нибудь знал, даже ты.

Габи присела на край дивана, взяла руку старухи и стала ее гладить.

— Вот обрадуется Эберхард, что я так скоро выполнила наш уговор, — с трудом выдохнула старуха.

— Врач сказал, что дело идет к концу, пусть лучше умрет у себя в постели, чем по дороге в больницу. У нас все улажено. На прошлой неделе здесь был нотариус, мне не позволили присутствовать при их разговоре, мне не позволили даже позвонить ему от тебя, пришлось звонить из автомата, но, когда нотариус ушел, бабуся сказала, что все улажено и что она позаботилась обо мне.