Жар под золой - [21]

— Глотай, Эберхардик, глотай, вот так, хорошо... тебе сразу станет легче. А теперь еще пять капелек, из другого пузыречка.

Считая вслух, она накапала на кусок сахара, затем, чуть приподняв голову старика, положила сахар ложечкой ему в рот. Я подумал, что вряд ли можно обращаться с человеком более ласково, чем это делала она.

Проглотив, Эберхард задышал громко, со свистом. Габи осторожно опустила его голову на подушку. Старик не шевелился. Через некоторое время он повернул голову и увидел меня.

— Пойдем, Лотар, Эберхардику надо спать. — Габи потеребила меня за рукав.

Старик показал своей высохшей, почти прозрачной рукой на стул возле кровати:

— Посиди со мной, Лотар, хорошо, что ты меня навестил. Мне получше, при такой погоде можно дышать.

— Эберхардик, тебе пора спать, ты должен себя хорошо вести. — Габи укрыла его до плеч двумя шерстявыми одеялами.

— Когда засну, тогда засну, — сказал старик.

Пожав плечами, Габи с укором посмотрела на меня и вышла из комнаты. Я присел на стул у кровати.

Старика я не навещал уже месяца полтора, если не больше, и был поражен, увидев его голову на белой подушке. На костлявом, иссохшем лице светились два глаза, словно две фары. Неужели это было еще человеком? Мне казалось, будто передо мной что-то восковое.

— Не пугайся, Лотар, я знаю, как выгляжу, хотя Габи больше не дает мне зеркала. Да, да, Лотар, смерть никогда не опаздывает, иногда приходит чуть пораньше; но ко мне она запоздала. Нынче нельзя положиться даже на смерть. Ну и времена.

Я хотел ему ответить, но не нашел слов, думал сказать что-нибудь шутливое, но любая шутка прозвучала бы пошло по отношению к тому, кто здесь лежал. Больше всего я терялся не потому, что видел перед собой череп мертвеца, а оттого, как спокойно этот старый человек ждал смерти — без страха, без нетерпения. А ведь Эберхарду было всего шестьдесят пять лет.

— Лето никак не начнется, — сказал я наконец.

— Прохладно слишком. Но для полей хорошо, все в рост идет, я это примечаю по дрозду, там на крыше, напротив. Утром заливается на час раньше. Я уже не сплю, когда он петь начинает. А прежде дрозд меня будил, он всегда сидит на телевизионной антенне.

— В этом году все позднее начинается, — сказал я.

— Вот, помню, в сорок седьмом, когда мы с братом пошли на поле воровать раннюю картошку, а сторож погнался за нами...

Я тихо встал и спустился вниз, в гостиную: историю, которую начал рассказывать старик, я знал наизусть.

Габи сидела на диване, вязала джемпер и сосала карамельку. Я подсел к ней.

— Ты не находишь, что свекор выглядит чуть лучше? — спросила она, не прерывая вязания. — Он заснул?

— Начал опять вспоминать старую историю, — ответил я, — как они после войны воровали картошку и как сторож всадил ему в зад ползаряда дроби, а он, несмотря на это, на другой день обменял картошку на пол-окорока. Сожалею, Габи, но я слышал это раз сто и больше не могу, ничего не поделаешь.

— А о чем ему еще говорить, — сказала Габи, и в ее руках спины замелькали так быстро, что казалось, будто их не две, а двадцать.

— Ты права, Габи, действительно, о чем еще.

— Ведь Эберхардик всю свою жизнь работал только ради жратвы, на большее никогда не хватало.

— Грустно, что всю жизнь приходится работать только ради жратвы.

Она опустила вязанье на толстые колени и спросила:

— А разве ты, Лотар, делаешь что-нибудь другое? Ну да, ты построил себе хороший дом, а твоя дочка будет, наверно, музыкантшей, но ведь в остальном-то ты тоже работал только ради жратвы?

— Может, ты и права, — ответил я.

— Не знаю, когда придет Франк, он никогда мне ничего не говорит... У меня хватает дел с Эберхардиком, уж я его выхожу; немножко пыли в легких, ничего, от этого помогает гусиный жир, но он сейчас тоже вздорожал.

— До свидания, Габи. — Я поднялся.

— Что-нибудь передать Франку? Не знаю, когда он вернется, он ведь ничего мне не говорит, когда хочет, уходит, когда хочет, приходит... Слава богу, у него теперь есть работа, а когда мужчина работает, он тогда совсем сносный.

Боже ты мой, она даже красива, эта женщина! Как она посмотрела на меня снизу с юной девичьей улыбкой и сказала:

— В былое время лечили барсучьим жиром. Но где теперь его достанешь? Ведь всех животных истребляют.

Ну и женщина! Ухаживает за почти уже мертвым стариком и убеждена, что с помощью гусиного или барсучьего жира оттащит его от порога, через который он может переступить в любой час.

Дома я уселся у телевизора, хотелось забыть восковое лицо. Жена сидела рядом, заполняя какие-то тетради для библиотеки; обычно, когда я включаю телевизор, а ей надо поработать, она удаляется в кухню или спальню.

— Можешь говорить что хочешь, — сказала она вдруг, — но Франк изменяет Габи.

— С чего ты взяла? — возмутился я.

— Женщину с такой внешностью просто обманывают. — Хелен сказала это, даже не отрывая взгляда от своей писанины.

— С чего ты взяла?! Ну и мысли тебе приходят иногда в голову.

— Мысли? Лотар, женщина это чувствует.

— Так, так — женщина, — язвительно сказал я.

Она пропустила это мимо ушей:

— Знаешь, а я бы даже не стала осуждать Франка...