Жако, брат мой... - [11]

Вот перечень его дополнительных кличек: Славка, Славентий, Вячеслав и даже — Михей. Причем коннотацию «Михей» нужно произносить чуть в нос, так, будто ты удивлен и отчасти возмущен чем-то в его поведении, и крутишь в кармане солидную фигу вопроса. Михеем я начал его дразнить уже после того, как отошла в прошлое полоса его страданий. Нелепая история: на прогулке я попал ему палкой в заднюю лапу. Разумеется, случайно. Разумеется, расстроился. Разумеется, палка была трухлявой, да доля — неотвратимой… Слай ходил-перетаскивался на трех конечностях, стонал. Доктор-ветеринар, осмотрев раненого, сказал, что перелома он не видит, но что, однако, травмы опорно-двигательного аппарата у собак лечатся долго. Слаю прописали уколы и витамины. Жена поинтересовалась, не нужно ли чего еще. «Нужно, — ответил доктор. — Купите брому. — Пауза. — Хозяину».

Эпопея продолжалась месяца полтора. «Постельный» режим больного отличался усиленным питанием. Слай научился попрошайничать. Ему постоянно что-то перепадало со стола. В обмен на деликатесы он готов был даже заговорить. Лучше всего ему, как и Терьке, давались имена «Ир-ра» и «Юр-ра». Не знаю, как жена, но лично я был польщен. И отчасти — вдохновлен. Скепсис сына, чье имя «Даня» Слай артикулировал не вполне членораздельно, был за пределами моего понимания. Я полагал, что в собачьем обучении уже пора переходить к более объемным речевым конструкциям. Например, мне очень нравился обрывок фразы о Вощеве, которую Андрей Платонов поместил в самое начало своего «Котлована»: «…он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда». И я не видел причин, по которым бы мы не могли приступать к углубленному изучению русского языка, «танцуя» именно от этих строк. Причем «танцуя» немедленно, «сей момент». Увы, мой энтузиазм в этом вопросе Слаю не передался. Он упорно отказывался ласкать наши уши литературной классикой. Возможно, в нем вдруг заговорила скромность: к чему, мол, бахвалиться своим интеллектом на фоне среднестатистического двуногого обитателя здешних краев? Это ведь неприлично для породистой собаки — изъясняться так, чтобы тебя (не дай Бог, ты еще нацепишь очки!) путали с городским головой…

Теперь, признаться, я нахожусь в раздумье: продолжать ли мне упражнения со Слаем или же приобрести для своих экспериментов попугая — желательно, жако?..

Я склоняюсь ко второму. Еще и потому, что рисую в мыслях картину: я — за компьютером. У моих ног — рыжий спаниель. А рядом, на столе, — клетка с радужным пернатым бандитом, срывателем «всех и всяческих масок». Я пишу какой-то обалденный текст. Скажем, «Мадам Бовари XXI-го века».

Пора, пора наконец вернуться к «Попугаю Флобера» Джулиана Барнса…

9

«…Он был в неглубокой нише, ярко зеленый, с дерзким взглядом и вызывающе вопросительно повернутой головой. «Psittacus», — гласила надпись на табличке в конце жердочки, на которой он сидел. «Попугай, которого Г. Флобер позаимствовал у музея города Руана и поставил на своем письменном столе, когда писал Un cur simple. Попугая Фелисите звали Лулу, и он стал главным персонажем этой повести». Ксерокс письма Флобера подтверждал, что этот попугай действительно стоял у него на столе целых три недели и стал уже порядком раздражать его. Нынешний Лулу был в прекрасном состоянии, в том же ярком блестящем оперении и с той же раздражающей насмешкой во взгляде, каким он, очевидно, был сто лет назад…»

Это — первая встреча рассказчика с чучелом экзотической знаменитости. Или даже так: первая встреча с первым чучелом. Потому как пресловутый попугай — вечная пародия на весь белый свет — по мере развития повествования стал лукаво двоиться, троиться, пятидесятириться…

Надо полагать, ему было забавно являть собою эхо известного анекдота.

Помните?

Музей. Под стеклом — два черепа, подернутых патиной времени.

— Что это? — спрашивает посетитель.

И слышит ответ экскурсовода:

— Череп императора Нерона.

— Да, но почему — два?!

— Видите ли, тот, что слева, — череп императора Нерона до пожара Рима. А тот, что справа, — после пожара.

Все правильно: история, как обычно, сохраняет не то, что было. А то, что хотят видеть потомки. История — величайший алхимик. Ее «химические свадьбы», летучие, как ртуть, овеянные мистикой и пахнущие серой, далеко не всегда претворяют медь былого в золото настоящего. Но этого от нее, как правило, и не требуется: медь, в конце концов, тоже блестит. И порой, в отсутствие золота, весьма призывно.

Вот ведь штука: разным музеям, чтящим память великого руанца, ну просто до печеночных колик хотелось иметь именно того попугая…

Итак. После длительных поисков («мне понадобилось почти два года, чтобы завершить «Дело о Чучеле попугая») рассказчик стоит на могиле Флобера, прислонившись к ограде, окружающей семейный участок. В руках — экземпляр повести «Простая душа». Развернут на начале четвертой главы, там, где дано краткое описание возмутителя спокойствия: «У него было зеленое туловище. Кончики крыльев розовые, голубой лоб и золотистая шейка». Поразмыслив, дотошный исследователь достает полароидные снимки двух попугаев. Двух конкурентов, оправленных рукой таксидермиста и борющихся за право не быть бастардами этого булавочного сюжетца: Флобер и попугай. И что же? «У обоих попугаев было зеленое туловище; у обоих — розовые кончики крыльев (ярко розовые у попугая из больничного музея). Но голубой лоб и золотая шейка были, без сомнения, только у попугая из музея больницы. У попугая из Круассе все было наоборот: золотой лоб и голубовато зеленая шейка. Это был он, сомнений не было…»