Жадина - [8]

Мы сидим друг к другу очень близко, вовсе не потому, что вдруг решили погреться, хотя здесь и холодно. Мы как будто животные, которым страшно, готовы зажаться в уголок и дрожать, но нам нужно думать.

— Мне все время хотелось плакать, — говорит Ниса. — Наверное, оно раздражало слезный проток или что-то вроде. Эта штука похожа на черного бычьего цепня.

— И блестящего. Если бычьего цепня покрыть лаком для ногтей, который тебе нравится.

Мы пытаемся нащупать хоть какую-нибудь полезную информацию, но у нас ее нет. Зыбкий мир вокруг прерывается, как ненадежное сердце пропускает удар, и кардиограмма выдает прочерки.

Прочерк, отсутствие, пустота. Темнота.

Что бы мы ни обсуждали, это не поможет нам выбраться, думаю я.

— Выход там же, где и вход, — говорю я. — Я такое в одной книжке читал. И по телевизору тоже говорили.

Я слышу шаги и голоса родителей наверху. Они нас ищут, но не найдут. Все снова погружается в темноту, в пустоту, лишенную звуков и ощущений. Мы с Нисой крепко держимся за руки, но в темноте я ни чувствую ни собственных пальцев, ни холода ее кожи, и даже наша близость не помогает.

Когда мир снова светлеет, я вижу, как вздымается перед нами пол. Мы подаемся назад, падаем со стульев. То, что двигалось под полом не проломило его, поднимаясь. Мне кажется, само пространство резиновое, оно растягивает его, выглядит так, словно огромный червь обтянут мрамором.

Оно легко деформирует пол, но не способно было выйти за его пределы. А еще оно большое. Очень большое.

Мы с Нисой поднимаемся на ноги, а потом бежим так быстро, как еще, наверное, ни разу не бегали. Даже когда мы скрывались от тети Хильде, мое сердце не билось так гулко. Мы бежим в сад, и оно следует за нами, ползет, вздыбливая пол. Кажется, что дерево и камень просто пленка, которую оно готово порвать, а потом выбраться наружу.

Оно быстрое, и расстояние между нами стремительно сокращается. Ниса спотыкается на пороге, но я удерживаю ее, и мы теряем наши драгоценные секунды. Под землей, думаю я, нечто настолько большое, что от него на самом деле бесполезно бежать.

Но что-то такое, что и делает нас людьми, живая, бьющаяся сущность, заставляет нас с Нисой рвануться вперед. Земля над ним такая же эластичная, как и пол. Оно ничего не повреждает, и у меня закрадывается надежда, что эта штука никак нас не убьет, если уж она не может выбраться из-под земли.

Прорвать пленку. А пленка, это всегда нечто тонкое.

Мы шарим руками у куста с астрами, пытаясь нащупать потерянного нами червя, но только это, наверное, бесполезно.

Я слышу мамин голос, она зовет меня, только вот и это нас не спасет.

Оно оказывается совсем рядом с нами, запах земли становится невозможно терпеть, мне кажется, сейчас меня стошнит. Так что я даже рад, когда все накрывает темнота, лишающая меня тела и чувств.

Когда же она отступает, существа из-под земли перед нами больше нет, луна на небе неподвижна, а звезды снова надежно скрыты городским небом. Темная ночь кажется мне свежей и прекрасной, как никогда. Оставшиеся ночные цветы источают сладость настоящей жизни, и я готов обнять их и никогда не отпускать, потому что я дома.

Как, впрочем, и был.

Косые струи дождя кажутся мне теплыми по сравнению с холодом, который отступил. Мы с Нисой обнимаемся, пачкая друг друга грязными от земли руками, и дождь смывает кровь с ее щек.

Я вижу маму и папу.

— Мы здесь!

Ниса кричит:

— Госпожа Октавия! Господин Аэций!

Когда мама и папа оказываются рядом, я понимаю, какой прекрасный вид им открывается. Мы с Нисой вымокшие под дождем, испачканные грязью и перепуганные.

— Что случилось, милый?

Мама помогает подняться Нисе, а папа помогает мне.

— Мне показалось, — говорит мама. — Что ты кричал. Я испугалась.

Мы идем домой, и я чувствую дрожь при мысли о том, чтобы снова пройти через столовую.

Да и при мысли о том, чтобы снова ходить по земле.

Когда мы переступаем порог, я вдруг понимаю, что говорить родителям не хочу. Они будут волноваться за меня, а я хочу, чтобы они были счастливы. И вряд ли они могут помочь нам. Только больше узнают про Нису, а она этого не хочет.

— Нет, — говорю я. — Я не кричал. Но ты могла слышать мой голос. Мы были в саду.

— В дождь? — спрашивает папа. Мне кажется, что он знает, что я вру. Взгляд у него рассредоточенный, как и всегда, задумчивый, но слушает он меня, я вижу, очень внимательно.

— Романтика, — говорю я. Ниса смотрит на меня вопросительно, но я ей киваю.

— Мы кино такое смотрели, — говорю я. Родители переглядываются. Мне кажется, я знаю, как двигаются их мысли. С одной стороны, что страшного может случиться, если мы с Нисой целовались под дождем? Разве что мы немного замерзнем.

С другой стороны, история почти слишком дурацкая даже для меня. Наверное, нас спасает, что только почти. Мама говорит:

— Я прошу прощения, что мы вас побеспокоили.

Она говорит неуверенно, но ведь будто бы ничего не случилось.

— Я сделаю вам чай, хорошо?

— Спасибо, мама.

Мы садимся на те же стулья, на каких сидели в плохом месте. Между нами большой и непонятный нам обоим секрет. Мы прекрасно помним, как выгибался пол. Нечто было здесь и, может, мы просто не в силах воспринять его сейчас. Не можем увидеть и почувствовать, но оно путешествует здесь, под пленкой, которую не может разорвать.