Жадина - [5]

— Прекратите! — говорит Офелла. — Я в полном восторге, поэтому прекратите ругаться! Мне срочно нужно покурить!

Ниса все это время молчит, и только когда Офелла говорит, что хочет покурить, вскидывается.

— Я с тобой.

— Ты же не куришь, — говорю я.

— Я хочу подышать дымом.

Мне это кажется странным, но кто я такой, чтобы судить, хочется ли человеку сидеть в клубах дыма, испускаемых клубничными сигаретами Офеллы.

— Спокойной ночи, ребята, — говорю я. — Кроме тебя, Ниса. Ты приходи, потому что мы живем вместе. Хотя если я уже буду спать, то и тебе спокойной ночи.

Офелла качает головой, а Юстиниан отправляет мне воздушный поцелуй. Я бы предпочел, чтобы все было наоборот, но жизнь нужно принимать такой, какая она есть (теперь я знаю: кроме тех случаев, когда в опасности те, кого ты любишь).

Сначала я жду Нису в комнате, думая, что нужно поговорить с ней. Она весь вечер странная, неразговорчивая, то веселая, а то грустная. Может, ей одиноко. А, может, она все думает о том, как мы решим нашу проблему. Например, смотрит на моих родителей и представляет, как убьет меня, и оттого ей страшно и печально.

Потом я ухожу мыться, думая, что Ниса и Офелла заболтались. Потом я выхожу, расслабленный от горячей воды, и обнаруживаю, что Нисы все еще нет. Я ложусь в кровать, некоторое время смотрю в потолок, а потом мои внутренние часы сообщают мне, что на самом деле прошло очень много времени.

Мои внутренние часы не очень точные, вот почему они так сообщают. Я собираюсь зайти к Офелле, чтобы посмотреть, не в ее ли комнате заночевала Ниса ради разнообразия, но что-то, какое-то чувство, наверное так ощущается интуиция, заставляет меня подойти к окну. Дождь все еще идет, а беззвездное небо накрыто одеялом тяжелых облаков, сквозь которое едва проглядывает луна.

Почти ничего не видно, но именно поэтому движение в темноте привлекает мое внимание. Я не то чтобы узнаю Нису, не то чтобы понимаю, она ли это, но я чувствую, кожей под пижамой, натянутой в груди струной волнения, зудом в голове, означающим приход верного ответа — мне туда нужно.

И это чувство не оставляет мне времени даже переодеться, потому что оно такое огромное, что все становится неважным. Ниса говорила, что между такими, как она и их донаторами есть связь. Я ощущаю ее так хорошо, как никогда прежде.

В столовой еще горит свет, поэтому я выхожу в сад окольным путем, через террасу. Холодно оказывается просто невероятно, а ногам еще и мокро. В следующий раз, думаю я, не буду доверять своим чувствам, по крайней мере так быстро.

Дождь хлещет и холодный, но все становится неважным, когда я вижу Нису. Она сидит прямо на земле, астры, сбитые дождем, склоняются к ней так низко, словно хотят успокоить.

— Ниса! — говорю я. — Тебе плохо? Ты голодная?

Теплый свет, льющийся из столовой кажется нестерпимо далеким в этом насквозь вымокшем саду с поникшими цветами, которым и так осталось совсем недолго.

Я подхожу к Нисе, кладу руку на ее плечо, но она не реагирует на меня.

— Ты плачешь? Я могу тебе помочь? Я не слишком навязчивый?

— Я не понимаю, — говорит она неразборчиво, и я низко склоняюсь к ней, чтобы услышать, отодвигаю астры, чтобы лучше увидеть ее.

— Не понимаешь, могу ли я помочь? Давай вдвоем подумаем, только сначала расскажи, что случилось.

— Нет, — говорит Ниса. — Я не понимаю, почему я хочу плакать. Ничего не случилось. Все в порядке. Но я весь вечер сдерживалась, чтобы не заплакать.

— Я знаю, что так бывает от нервов.

— Мои нервы мертвы, Марциан!

— Совсем нечего бояться, если хочешь плакать.

Я сажусь рядом с ней, смотрю на красные и оранжевые астры, они похожи на зевак, любопытствующих на месте несчастного случая.

— Что плохого в том, чтобы плакать? Ты уже плачешь?

— Нет!

— Тогда поплачь. Может, ты просто расстроилась, но еще не поняла, почему.

Я ее обнимаю, и она кажется мне еще меньше, чем обычно, как будто под дождем она исчезает. Тогда Ниса рыдает, и я глажу ее мокрые волосы, приятные и скользкие на ощупь, стараясь ее успокоить.

— Пойдем в дом? — говорю я через некоторое время, когда мои пальцы кажутся мне предметами, совершенно отдельными от меня и не способными сгибаться в принципе. — Ты там тоже можешь плакать. Хорошо?

Она, наконец, отнимает руки от лица, и тогда я вижу, почему она не хотела плакать. Почему ей нельзя плакать. Почему все это неправильно.

Дорожки на ее щеках не прозрачные от слез и дождя, а черные. Черный в темноте означает в том числе и красный. Они блестят, и они вязкие. Потому что состоят из крови. И капли, набухающие в уголках глаз Нисы — тоже кровь.

Я думаю о болезни, как и все другие люди, ощущаю ужас от одной этой мысли, и в голове моей происходит спазм, становится больно.

Только вот все оказывается еще хуже, чем самый большой страх в истории человечества. Я вижу, как в капле крови Нисы, полной и тяжелой, готовящейся скатиться вниз, что-то шевелится.

— Я плачу кровью?!

Но я уже не могу ей ответить, потому что из капли ее крови выбирается что-то мерзкое. Оно не толще шерстяной нити, похоже на извивающегося червя или на пиявку. Ниса прижимает руку к глазу, но я ловлю ее за запястье.

— Нет, не трогай это!