Жадина - [4]

Папа говорит:

— Да, я мог бы догадаться. Стоило это и записать.

Я люблю, как папа говорит. Когда он не с народом, голос у него тихий, сдержанный, словно бы и лишенной всякой силы. Вся она хранится в потенциале где-то у него внутри, готовая выплеснуться, когда ему будет нужно. Он словно бережет ее или боится использовать не по назначению, оттого кажется потерянным и задумчивым, как доброе привидение. Он строгий правитель и может быть очень жестоким, но иногда мне кажется, что добрее него никого на свете нет, хотя большинство принцепсов и преторианцев так не думает.

— В любом случае, — говорит папа. — Вы подарили мне много больше, чем я вам. И я всегда буду благодарен. Теперь, когда я буду вспоминать, как хрупка и беззащитна подчас наша жизнь, то мне будет приятно думать о том, как сильны в противовес этой хрупкости люди.

И это такое правильное завершение всей истории, такая идеальная мораль всего, как в настоящей сказке, что я физически ощущаю, как все прошло, даже со стула едва не падаю от этого ощущения.

Мы хлопаем папе, но на самом деле и себе тоже. Лица у нас становятся самодовольные, а мама и Атилия восхищены и радостны тому, какой счастливый у всего конец.

Теперь все становятся еще веселее, чем в начале вечера, даже Ниса. Шутят и смеются, а я смотрю на гирлянды и насвистываю. Мне хочется, чтобы время остановилось, и Юстиниан исполняет мое желание. Он фотографирует нас. Этот день будет сохранен навсегда, а вместе с ним и рассеянный папа, и счастливая мама, и довольная мной Атилия, и смеющаяся Ниса, и пытающаяся пригладить непослушные светлые волосы Офелла, и даже Юстиниан, неловко влезший в свой собственный кадр.

И я сам. Но сам я не так важен, потому что останусь с собой навсегда.

За окном начинается дождь, капли бьются о стекло, как чьи-то слабые пальцы, и на улице наверняка совсем холодно, а злой ветер гоняет по ночному небу одинаковые грозовые тучи.

А мы веселимся, и даже Офелла и Ниса больше ничего не стесняются. Маме нравится говорить с Юстинианом, она и сама пишет книги про науку неосязаемую и находящуюся у людей в голове, поэтому она хоть немного его понимает.

— Я представляю, — говорит мама. — Что ты имеешь в виду, но если язык не референциален, как ты собираешься пробиться к реальности?

Ниса и Атилия обсуждают сериалы, и оказывается, что вкусы у них похожи.

— У нас передают ваши сериалы, но все время лажают с переводом. А еще бывает смешно, когда парфянские бандиты у нас вдруг оказываются из Кемета.

Офелла и папа говорят о политике и о том, что еще нужно сделать, чтобы преодолеть неравенство. Оно все еще остается большим, потому что такие вещи не исчезают за двадцать лет, и потому что за равенство нужно непрерывно бороться.

— Это не естественное состояние человечества, — говорит папа. — Мы стремимся к установлению иерархии, такова наша природа. Мы должны бороться за равенство. Однажды мы научились бороться за цивилизацию, обуздав инстинкты. Теперь нам предстоит поворот от человеческой природы ничуть не менее серьезный. Поэтому мы не должны строить новую иерархию, где угнетатели становятся на место угнетаемых. Мы должны разрушить эту систему в принципе. Это долго. Но это приведет нас к миру по-настоящему справедливому.

А я иногда протягиваю руку и касаюсь ножом одной из лапочек над моей головой. Она синяя, и от ее света нож кажется льдинкой из мультфильма. Я ловлю случайные фразы и соотношу с огоньками надо мной.

Когда говорит мама, я ищу золотые огоньки, когда говорит папа — красные, когда говорит Атилия — синие, а когда Офелла — розовые. Когда говорит Юстиниан, я смотрю на зеленые огоньки, а черных огоньков для Нисы нет, поэтому я ищу белые.

Это хорошая игра, она не скучная и помогает мне слушать много разговоров одновременно.

Мы расходимся далеко за полночь. Папа не любит чужих во дворце, но мои друзья ему теперь совсем не чужие, и это здорово.

Когда мы выходим из столовой, я говорю Нисе, Офелле и Юстиниану:

— Спокойной ночи, ребята. Спасибо, что пришли!

И еще говорю только Офелле:

— И здорово, что тебе понравились мама и папа.

— Ты серьезно? — спрашивает Офелла, ровно таким образом, что я понимаю, сейчас она будет очень и очень зла. Может, папа что-то не так сказал? Она не таким его себе представляла?

Но оказывается, что Офелла выражает радость точно так же, как и злость, только когда радуется, еще и подпрыгивает. Пайетки на ее балетках ловят и отпускают свет.

— Они самые лучшие люди на земле! И я встретилась с ними! Твой отец даже еще лучше, чем я себе представляла!

Потом она добавляет:

— Хотя и более странный, чем я себе представляла. Вообще-то таким ему и нужно быть согласно его природе, странно, что я об этом не думала! Но все равно, это невероятно! Я в императорском дворце! Все по-настоящему! Я буду спать во дворце! Проснусь во дворце!

— Не проснешься, — говорит Юстиниан. — Если твое сердечко разорвется от восторга, дорогая.

— Ты ей просто завидуешь, — говорю я.

— Вообще-то я тоже остаюсь.

— Но ты не испытываешь от этого такой радости, потому-то тебе и завидно.

— Ты раскрыл мои карты, дорогой.

— У тебя нет карт.

— У тебя нет понимания метафорической природы языка!