Жадина - [18]

— Похоже на фильм, который я снял в восемнадцать лет, — говорит Юстиниан. — Только фильтры лучше.

Я понимаю, что не ощущаю температуры. Мне не холодно и не жарко, я могу смотреть, как качаются кораблики из краски на красочных волнах, а коридор уходит в бесконечность.

И нам даже некого позвать на помощь. Но Офелла все равно зовет:

— Помогите!

— Ты правда думаешь? — спрашивает Ниса. — Что это поможет?

Я прохожу мимо нее, открываю окно. Звезды так близко, что стоит протянуть руку и можно будет коснуться их. Глупость, говорит одна, глупость.

По пустынной и сумеречной улице несется пыль. Я вижу нечто большое, словно асфальт передо мной течет, как река.

— Оно внизу, — говорю я. Так огромное, я не вижу, где его конец, вся улица занята им. В прошлый раз это существо казалось много меньше.

Я дергаю Юстиниана за рукав, показываю на существо.

— Видишь? — говорю я. Глаза у Юстиниана делаются большими, но цвет их не виден — все черное и белое. Я снова ощущаю, как холодно. Все здесь изменчиво до полной неповторимости.

— Офелла, дорогая, глянь-ка сюда, — говорит Юстиниан голосом очень спокойным, уступает место Офелле, и она издает визг, который в самое мое ухо проникает, что-то сжимает в черепе, что-то разбивает. Я зажимаю уши, Офелла говорит:

— Что нам делать?!

— Не паниковать, — говорит Ниса. — Оно сюда не доберется.

Она не говорит, что мы будем надеяться. Но на самом деле нам остается только надеяться. Оно ползет внизу, волна огромной реки.

Загораются еще звезды, снова и снова, и я чувствую себя так же, как когда смотрел на горящее и затухающее окно в доме. Словно мне хотят что-то сказать. Звезды в сумеречном, не вполне темном небе кажутся такими странными.

Мой бог говорит со мной. Я смотрю на непривычно яркие звезды, но не понимаю ничего. И все же мой бог не оставляет меня здесь, от этого становится легче.

— У меня такое чувство, что бог со мной говорит.

— У меня такое чувство, — говорит Офелла. — Что я сейчас сойду с ума.

Потом она замолкает, смотрит, как змеится по потолку трещина. Движение ее сродни чему-то живому, она сворачивает в сторону, отступает назад, продвигается вперед. Здесь нет границы между живым и неживым.

А потом Офелла говорит:

— Еще здесь у меня ощущение, что боги ближе, чем когда бы то ни было.

Я прислушиваюсь к себе, и это оказывается правдой. Прежде я никогда-никогда не чувствовал подобного. Даже, когда мы говорили с моим богом, у меня не было ощущения близости. Ощущение присутствия, но не близости. Словно мы встречаемся в его мире, но в прихожей или даже на лестничной клетке.

Сейчас ощущение близости, не присутствия, а соприсутствия, меня оглушает. Юстиниан говорит:

— Да. Довольно странное ощущение, правда?

Ниса смеется, и ее смех разносится эхом, а потом множится, словно ударяясь о стены, он распадается на новые и новые звуки, кристаллы смеха. Смех ее, как разбитая в этом месте тарелка.

— Знаете, — говорит Ниса. — Я совершенно уверена, что это не часть дара, которую от меня скрывали. Так вообще не должно быть. Нас не должно быть здесь. Это все так неправильно.

— Я не уверен, что не умру в следующие пять минут, — говорит Юстиниан. — Впрочем, это был бы композиционно провальный конец.

Офелла толкает его в плечо, и он обнимает ее. Мы снова попадаем в это странное состояние, когда сделать, в принципе, ничего нельзя, а терпеть невыносимо.

— Мы должны ехать в Парфию, — говорит Ниса. — Если кто и поймет, что происходит, то мои родители. Может быть, что-то пошло не так в моем воскрешении.

Она смотрит на меня:

— То есть, я должна ехать в Парфию, — говорит она, словно бы каждое слово дается ей нелегко, особенно слово «я». — Но без тебя я умру.

— Я поеду с тобой, — говорю я. — Если мне дадут визу. А это будет долго. И нужно уговорить папу с мамой.

— Ты с ума сошел? — спрашивает Юстиниан. — Прошу прощения, наверное это было обидно. Я имею в виду, Нисе явно стоит поспешить с этим делом. У нее из глаз лезут черви, которые заставляют мир становиться как мое творчество, когда я в депрессии. Думаю, решение этой проблемы не терпит отлагательств.

— И что ты предлагаешь? — спрашивает Офелла. Я рад, потому что она будет ругаться с Юстинианом за меня. Я не рад, потому что мир перевернулся. Я рад, что мы живы. И не рад, что существо, ползающее под землей, оказалось еще больше, чем я думал.

Я снова выглядываю в окно. Под сияющими, изменчивыми звездами спокойный асфальт.

Прежде, чем Офелла и Юстиниан начинают ругаться по-настоящему громко, я говорю:

— Ребята, по-моему оно больше не внизу.

— Здорово! — говорит Ниса, и это выходит очень смешно, но засмеяться никто не успевает, потому что пол под нашими ногами вздымается. Я успеваю подхватить Офеллу прежде, чем она падает, но Офелла пинает меня локтями, как будто это я враг. Так бывает, когда люди шалеют от страха. Они еще стреляют в своих, если на войне. Это мне папа рассказывал.

Еще папа рассказывал, что страх, это когда надо бить или бежать. В этом случае непременно нужно бежать, и мы бежим.

Я еще думаю, а может оно и вовсе ничего не может сделать. Такое беззащитное существо, которое не может вырваться на поверхность. Запертый в пластиковом пакете червячок. А потом я вижу, как дрожит от его присутствия сам мир, как тонут корабли в нарисованном море, а трещина начинает осыпаться штукатуркой. Я не знаю, что оно может, но мне и не хочется понимать, меня охватывает чувство, которое, наверняка, было у диких людей, которые встречали хищников. Большие, зубастые штуки пугали их на уровне, который учительница называет гуморальным.