Земные заботы - [29]

Кто знает, что чувствует Хабиба, слушая эту музыку, подумалось вдруг Марии. Но на темном лице турчанки прочесть что-либо невозможно.

Хабиба сидит на стуле возле своей кровати. Наверное, так она сидит у дверей у себя в Турции, поглядывая на прохожих. Телевизор ее не занимает. Лишь изредка она поднимает голову и улыбается соседкам.

Она вяжет из какой-то тонкой и прочной белой пряжи очень красивый подзор в приданое пятилетней Фатиме. Вяжет медленно, упорно, метр за метром.

Марии хочется напиться. Нянечка сказала, что красного вина они могут получить сколько угодно. И раз ни Оливия, ни Хабиба не пьют, все три бутылки стоят на тумбочке у Марии.

Но у нее изжога, и это слегка охлаждает ее желание.

Мысли ее уносятся к Захариасу. Он-то сейчас сидит в каком-нибудь отеле в Готхобе вместе с другими музыкантами — если, конечно, у кого-нибудь из них нет родственников в городе.

Входит нянечка с печеньем, апельсинами и шоколадными конфетами в яркой шелковой бумаге.

Оливия берет несколько конфет.

— Только сегодня, в виде исключения, — у меня с глазами немножко получше.

— А где Хольгер и сынишка?

— У родителей Хольгера. Они живут недалеко от нас.

В тот же вечер в палату привезли бледную девицу. У нее выкидыш, и ей полагалось бы лежать в отделении интенсивной терапии. Но там все заперто, а здесь персонал дежурит.

Когда нянечка не занята в нулевой палате, она закрывается в дежурке и все крутит и крутит дареную кассету. Она сидит, откинувшись в кресле, и слушает греческую танцевальную музыку. Вот бы оказаться ей сейчас в маленькой кофейне, которую держат Стеллио и Михаэлис…

На песке в лунном свете пляшут и поют ловцы морских губок. Первая пара держит между собой носовой платок. Они танцуют, гордо выпрямившись, проворно двигаясь между столиками. Стулья сдвинуты. Вино сверкает в графинах. Поют цикады. Невысокие, в форме зонтиков оливы черными силуэтами вырисовываются в свете полной луны.

Стеллио обхватил ее за талию. Она привалилась к его теплой груди и отхлебывает понемножку вино и затягивается греческой сигаретой. А волны плещутся и плещутся о гальку на берегу.

Два больших судна стоят на якоре в залитой серебристым сиянием бухте.

25 декабря, среда

Дождь тысячами тяжелых капель бьет в окно. С неба льет и льет не переставая. Рождественский дождь и слякоть. Типичная датская погода. Шум и грохот. Это автомобили, которые то и дело подъезжают и отъезжают.

На автобусной остановке на Тагенсвей прямо напротив клиники толпятся люди, придерживая одной рукой шляпу или шапку, другой — распахивающееся пальто. Они держатся лицом к ветру, иначе не устоять на ногах.

Автобусы с хлопотливо жужжащими «дворниками» останавливаются, выплевывая на тротуар пассажиров и всасывая в переднюю дверцу новых.

Ветер гудит, словно дуя в огромную трубу. Он налетает на больничные окна. Стекла в них дрожат и хлопают, как парус в бурю, как большая палатка, которую ветер вот-вот унесет.

Мария стоит у окна.

Далеко внизу на плитах тротуара маленькая фигурка торопливо шагает против ветра. Это мать Карен-Маргрете. Она спешит в отделение для новорожденных навестить своего маленького внука.

26 декабря, четверг

Сигне, белая как мел:

— Мальчик умер!

— Кто?

— Мальчик Карен-Маргрете умер.

— Не может быть!

Сигне кивает. Мария смотрит на нее во все глаза.

— Но как же так?

— Сегодня утром его оперировали. Ничего нельзя было сделать. Какой-то непорядок с сердцем.

— А как Карен-Маргрете?

— Ее поместили в отдельную палату в послеродовом отделении. С ней там муж и мать.

27 декабря, пятница

Ночью полнолуние.

Буря улеглась, и над клиникой стоит полная луна. Лик луны спокоен и уныл, щеки круглые, веки полуприкрыты в глубокой задумчивости.

Как же коротка может быть жизнь. Кто-то не выдерживает даже перехода от утробного существования к человеческому.

Маленький Брайан умер на четвертый день. Огонечек погас в кувезе. И мальчика больше нет.

И все-таки родители и бабушка, которым удалось несколько раз увидеть его сквозь стеклянную дверь, никогда его не забудут. Разве смогут они забыть это маленькое личико, которое показалось им таким знакомым. Оно было похоже на их собственные лица. Они никогда не смогут вырвать из памяти образ этого крошечного существа, весом 2700 граммов, спящего с поджатыми ножками.

Но они никогда не расскажут об этом кому-нибудь постороннему. Горе нельзя разделить с чужими людьми.

А они-то уж мечтали, как будут жить все вместе, как будут заботиться о нем и как он будет расти…

Всю жизнь — с тринадцати лет — у Карен-Маргрете регулярно шли месячные. Из года в год. В первый раз безупречный лунный цикл был нарушен этим ребенком, который развивался — хотя и не вполне так, как следовало бы, — в ее теле в последние тридцать семь недель.

Полная луна стоит над клиникой, слегка склонив голову. Она похожа на булочника.

От столетия осталось всего двадцать пять лет. Эти годы Карен-Маргрете не смогла подарить своему сыну.

Жизнь не такая простая штука. Все, что в ней происходит, не случайно и несет в себе какой-то замысел. Каждая маленькая жизнь — часть большого замысла. Но проникнуть в этот замысел человеку не под силу.

28 декабря, суббота