Земные заботы - [26]

Без двенадцати минут двенадцать Хольгер появляется в дверях. Маленький хорошенький человечек, черноволосый, белокожий, с продолговатым лицом и длинными зубами. На нем коричневый костюм и галстук, через руку перекинут тонкий синий дождевик. Он застенчиво улыбается.

Оливия, вспыхнув, откладывает свое ярко-зеленое вязанье, счастливая и смущенная, словно его приход оказался для нее полной неожиданностью. Кончиками пальцев она поправляет свои красиво завитые волосы и осторожно спускает с кровати длинные ноги.

Потом они сдержанно здороваются, она подходит к шкафу и достает коричневое пальто и коричневые полуботинки.

И вот они оба, нарядные и сияющие, стоят посреди палаты. Точно королева под руку с принцем-консортом, выходит Оливия со своим Хольгером в коридор. Медленно и торжественно проплывают они по отделению, и Оливия милостиво кивает направо и налево в распахнутые двери палат.

Потому что долгожданный миг настал — они будут завтракать в новом кафетерии для пациентов клиники, открытом на Блайдамсвей. В небоскребе — его можно увидеть из окна.

Интересно, как мужья воспринимают своих жен, когда те понемногу расплываются, становятся все необъятнее и вместе с тем в них все больше превалирует животное начало. Да и стыдливость они все больше утрачивают, думает Мария. Эти вечные разговоры о матке и разных прочих подробностях должны быть для мужа серьезным испытанием.

Как вот, например, маленький Хольгер смотрит на Оливию, которая уже месяцы вынашивает свое дитя, она же так плохо себя чувствует, хотя и улыбается. Воспринимает ли он ее беременность как болезнь, в которой есть и его вина — ведь это он сделал ей живот? Гордится он или смущается? Этого никогда не узнаешь.

Во всяком случае, он по мере сил и возможностей опекает ее, пока она «сидит на яйцах». И почти все остальные мужчины также. Это называется инстинкт продолжения рода.

Кроме, конечно, Страшилы Ольферта. Тот готов выкинуть яйцо, лишь бы самому занять место получше.

Аллан и Линда сидят рядышком на кровати. Они натянули на плечи одеяло, чтобы не было видно, что они обнимаются.

— Как насчет долгоиграющих пластинок, которые он у тебя одолжил?

— А, он столько всего уже одолжил, пока тебя нет.

— А когда вернет?

— Когда протрезвеет, ха-ха!

— Сколько же вы вчера выпили?

— Пол-ящика тебя устраивает?

У Аллана манера отвечать вопросом на вопрос. Это раздражает.

— Когда они ушли?

— Ну а если часов около трех?

— Ты не забыл заплатить за квартиру?

— Опять ты про это, черт возьми!

Линда умолкает и смотрит сквозь щели жалюзи на снежно-белый декабрьский день. Белый, как больничная палата, как больничная койка.

Каждый день она надеется, что Аллан придет ее навестить, и жаль ей его — ведь ему так далеко ехать к ней на автобусе. И каждый раз, как только он покажется в дверях, испытывает она и уколы ревности, и страх, и разочарование, и раздражение. Совсем он не такой муж, о каких она читает в журналах. Куда там! Он грубее, не такой чуткий, он пьет и никогда не говорит, что он ее любит.

В глубине души она прекрасно понимает, что ребенок, которого она ждет, для двадцатидвухлетнего папаши не играет ровным счетом никакой роли. У него и мысли не было обзаводиться потомством. Так уж получилось, ну и черт с ним, раз Линде хочется.

Линда-то рассчитывает, что, когда появится ребенок, все переменится в ее жизни. И сама она станет настоящей женщиной с прелестным малышом на руках. И все будут любоваться ими. Тогда и Аллан возмужает и станет более заботливым и работящим. Она мечтает, что им удастся окружить малыша лаской и уютом, чего сама она никогда не знала. Все ее страдания, боли в спине, неуверенность — все исчезнет, как только она возьмет на руки это крошечное существо.

Аллан смотрит вниз на ее худые ноги в шлепанцах. Потом кладет руку ей на колено и весело пожимает.

— А я сделал дверцу к кухонному шкафу, — говорит он.

Линда кивает. Аллан задумывается. Что бы еще такое рассказать, чтоб ей было интересно?

— Да, знаешь, мой дядюшка, ну который в Йёрринге живет, вдруг узнал, что в фирме для него работы больше нет. С пятнадцатого февраля! Они уволили сотню рабочих и служащих. И производство переводят в Роскилле…

Линда его не слушает.

— Смотри-ка, — шепчет она. — Ну и компания собралась. — Она кивает в сторону турчанки.

Там сегодня и впрямь настоящий прием. В изголовье у Хабибы стоит мужчина, коренастый, в синем костюме. У него живые темные глаза. Он смотрит на свою дочку, девочку пяти лет, которая забралась на кровать и сейчас лежит в теплых объятиях матери и легонько шлепает ее по животу.

В ногах у Хабибы сидит ее желтоволосая приятельница в невыносимо красном костюме, с кучей побрякушек. Она издает ободряющие возгласы. В ее присутствии турки считают неудобным говорить на родном языке — нет, они могут общаться только на общепринятом жаргоне рабочих-иммигрантов, которым их приятельница владеет в совершенстве.

Мужчина протягивает своей жене коричневый бумажный пакет. Она вынимает крючок и маленький тугой клубочек шерсти, посылая ему благодарную улыбку.

Девочке Фатиме между тем становится скучно. Она спрыгивает на пол, залезает под кровать и что-то болтает там по-турецки. Потом проползает к изножью и начинает забавляться с педалями. Отец шикает на нее, указывает ей, что она пачкает одежду. Девочка смеется, ее карие глаза сияют. Хоп! Желтоволосая уже на полу, хватает ребенка, вытаскивает из-под кровати и с размаху кидает к матери, которая едва не задохнулась от неожиданности. У нее даже слезы выступили на глазах. Такое оживление вокруг ее кровати ей сейчас, пожалуй, не по силам.