Земля под копытами - [29]

Шуляк погнал кобылу в село.

Село как вымерло. С деревьев облетели последние листья, а хаты торчали как пни на голых дворах — изгороди давно разобрали на топливо, еще в морозные оккупационные зимы, а что не сгорело — дожгли в полевых кухнях немцы. Даже сорок, что жмутся в такую пору к человеческому жилью, и тех не видать. Не осталось в селе ни собак, ни кошек, псов давно порешили полицаи по его, Шуляка, наказу, потому что такой приказ пришел из районной управы; коты передохли с голоду, а может, одичали и разбежались по оврагам. С тех пор как немцы выгнали людей из Микуличей, хаты, брошенные на произвол судьбы, ветшали и разрушались. Трескалась, обсыпалась со стен, иссеченных дождями, глина; сквозь раздерганные ветрами стрехи торчали дощатые ребра; окна оставались лишь кое-где: либо выбиты, либо вынуты; трубы выщерблены, завалинки обрушены; во многих хатах не было дверей — немцы утащили в окопы, готовили себе зимние квартиры. Вокруг чернели пепелища, а среди них — печные трубы, словно памятники погибшему жилищу.

Шуляк поймал себя на мысли, что его радуют все эти приметы умирания села. Если уж не суждено ему и детям его жить здесь, то пусть оно сквозь землю провалится, пусть будет тут болото с жабами, ужами и гадюками, чтобы ничья нога здесь не ступила никогда; пусть все горит ярким пламенем, и тысячу лет на этом месте даже трава не растет…

Ненависть его была как бездонное море.

Под корень бы уничтожить всех, кто заполз в эти овраги, а хаты спалить все до одной — и исчезнут навсегда Микуличи, будет вместо них пустырь, поросший терном и дерезой. А удастся кому из микуличан выбраться из омута войны, пусть ищет себе пристанище в другом месте. Пусть само название села сотрется из памяти людской. Вокруг — лишь чащоба да лай лисиц, по ночам справляющих заунывные панихиды по нему, по Степану Конюше.

Добравшись домой, Степан засыпал кобыле отборного овса, зерно к зерну, пусть ест досыта, в дороге всякое случается, и пошел к коморе[15]. Там сытно пахло воском, мукой и старым салом. Издавна желанные запахи. Когда он служил еще у хозяина и рад был куску хлеба, из коморы, порог которой батраку и переступать-то не дозволялось, — какие только ароматы не доносились! В голодных мечтах представлялся тогда ему свой собственный дом как полная чаша. Что ж, это сбылось, да больно велика цена, страшная цена… И не выплатил он ее еще сполна. Выплатит! С тех пор как фронт подошел к селу, немцы не забывают его: староста — ищи, староста — давай. Одному млеко, другому яйка, третьему мед — кочерыжка вам в горло! Когда ж выпотрошил Степан односельчан, и за свою комору пришлось взяться: жизнь, она дороже куска сала. А сколько перетаскал лично самому коменданту… Нащупал Степан его слабинку: сладко поесть любил комендант, на полевую кухню с гадливостью поглядывал.

Пустыми углами зияла теперь комора. Остатки завтра погрузит на подводу, пусть-ка немцы поищут-посвищут.

Недавно с горшочком меда Степан заявился в бывшую сборню. Без шапки Шуляк вроде бы меньше ростом стал: голову в плечи втянул, а плечи краями коромысла опущены. К груди прижимал обернутый в рушник горшочек. Выходя ж, до самого порога все озирался и кланялся. Горшочек, ясное дело, у коменданта на столе остался, зато в потной ладони Шуляка — пропуск, уж как умолял, как унижался: везти, мол, надо жену в Листвин, вот-вот разродится и чувствует себя плохо. Да, едва ли комендант по своему старосте затоскует, а вот по его кладовой пусть поскучает. Собьет замки, войдет за маслицем или медком, как бывало, а там — куча лохмотьев — благодарность коменданту за петлю.

Войдя в горницу, Шуляк жестко бросил Лизе:

— К утру чтоб собралась!

— Куда?

— Либо со мной, либо на тот свет. Живую я тебя здесь не оставлю.

И хлопнул дверью.

Выехали затемно. Чуть моросило, но за ночь воды налило изрядно, в низинах колеса по самые оси увязали в жидком месиве. Лиза лежала под брезентом, на узлах со скарбом. На задке телеги громоздились мешки с мукой, просом и гречкой, бочонок сала — харчи на первое время.

— Запаслись вроде Ноя, когда тот спасался на своем ковчеге от потопа, — вслух сказал Шуляк. — Сорок дней и ночей, пока спадет вода, можно перебыть, не сходя на землю.

Лиза молчала, и Степан невесело подумал: «Только потоп, от которого мы бежим, вряд ли когда утихомирится…» Проехали последние хаты. Село вымерло, нет села уже — копешки старой, истлевшей соломы — и только. Жалеть было не о чем. Степан сплюнул под ноги и растер: вот так будет и с этими куренями, расступись, сыра земля, поглоти все, чтоб и следа не осталось. Когда совсем рассвело, он свернул на полевую дорогу, что вела к Пручаям, а дальше — в степь. В Листвине их никто не ждал, и ехать туда — самому себе могилу рыть. Красные возьмут Киев — завтра же будут и в Листвине. Главное сейчас — проскочить как можно дальше на запад, пока немцы в панике не бросились от Днепра. Тогда не пройдешь, не проедешь.

Дорога была неукатанная, воз подпрыгивал и кренился, Лиза все громче стонала. Степан откинул край брезента:

— Ну чего тебе?

— Растрясет меня эта проклятая дорога. За что мне такое горюшко? На муки повез, о-о-о!..