Земля под копытами - [31]

И тогда, перекрывая удаляющийся перестук колес, шум дождя, до Степана долетел из хаты пронзительный крик ребенка.

4

Ее разбудил не холод и не голод, хотя сырость пронизывала до костей, а когда ела она в последний раз, уж и забыла.

Разбудила Поночивну острая, как лезвие ножа, мысль, что ее детям сегодня нечего даже на зубок положить. С мыслью этой ложилась, с нею и проснулась.

А бабы Марийки все не видать и не слыхать, хоть обещала до рассвета вернуться.

Села у норы, вырытой в крутом склоне оврага, где сыны ее спали, и раскачивалась из стороны в сторону, лютую боль баюкала.

Чего только не передумала, не оплакала. Какими словами не кляла и войну, и немцев, и Гитлера, и долю свою, что забросила ее с малыми детьми в этот овраг, в яму эту. И жаль себя было до слез: в такие минуты вся жизнь мукой кажется. Лучше бы ей не родиться на свет божий, лучше б в Провалье пули изрешетили или снаряд какой в спину шарахнул, когда в поле картошку рыла, а немцы с нашими через Днепр перестреливались, — одним словом, лучше помереть, чем теперь в голодные ребячьи глаза смотреть. Истомила, иссушила ее лихая година, и конца горю не видать. Как пристала только к оврагу этому, думалось: ненадолго это, скоро пройдет. Перетерпим, не пропадем со всеми, вон, почти полсела по оврагам, под открытым небом живет. Над Глубоким еще копны стояли, слепила и она куренек из снопов, снопами пол выстлала — не в своей хате, а все ж перебыть недельку можно. Думалось сперва, что недельку, а вон уж и картошку и бураки в полях выкопали, зерно из снопов вытрусили и меж камней растерли, и боярышник да шиповник детвора на склонах оврагов весь склевала, а над людьми все еще вместо крыши — рядно дырявого осеннего неба, и с каждым днем оно становится все неприютнее, тяжелее. А все оттого, что между микуличанами и их родными хатами столб вкопан на краю села с надписью: «Военная зона. Расстрел без предупреждения».

Глухая Харитина ни людям, ни глазам своим не поверила: «Да что же это, я в село свое пройти не могу!» Мешок на плечи, и поплелась. Средь бела дня. Там, у столба, и лежит теперь, воронье над телом кружит. Когда дети оголодали совсем, женщины темными ночами пробирались к своим хатам, кто ближе к краю села живет. У кого-то картошки немного было припрятано, а кто-то еще и не выкопал огород. И Галя все порывалась. Как-никак, а с голыми руками не вернешься из родного дома. В овраге, кто родня, рядышком селились, а у кого родни не было — к соседям жался. И Поночивна в одном овраге с бабой Марийкой и Катериной Прокопчучкой гнездо свила. Баба Марийка всяко ее от того похода отговаривала: «Неблизкий свет, не с краю живем, а, считай, через все село пробираться надо. А на кого дети останутся, если что?» Оно и правда. А вчера совсем уж было собралась Галя. Попросила бабу Марийку за сынами присмотреть. А баба — ни в какую: «Лучше уж я пойду. Припрятала я под печкой, как уходила, жбанчик муки, схожу ночью, лепешек уж напеку, просит душа свежего печива…» И пошла на ночь глядя со старшим Катерининым сыном.

Должна бы уж вернуться, а все не идет.

Устала она, сил нет подняться на ноги, но сколько на одном месте ни сиди, доброго ничего не высидишь. И помощи ждать неоткуда. Когда ходила за шиповником и боярышником, приметила в Калиновой роще долинку, где ячмень несжатый желтел. Всего-то, может, на два-три снопа и наберется. Заросший осотом, ветром и дождями посеченный. Да голод и проросшему зернышку рад. Тогда уже поздно было, темнеть начало, а теперь можно и сходить на то место.

Бежала балочками и овражками, будто сто волков следом гнались: нешто одна она такая разумная, нешто только ее дети голодают? Давно уж, наверное, тот ячмень с корнем вырвали. А может, весь высыпался. Что ж, по зернышку выдолбит, как курица, а все ж пустой к детям не вернется. Туман клубами катился с Днепра по низинам, такой густой, что порой нечем становилось дышать, как на дне, под толщей воды. А потом пошел мелкий дождь. Казалось, что это туман опадает с кустов, с деревьев, с неба. Может, еще и распогодится. Как дождит поутру, бери косу — и в поле. Как дождит в обед — жди сто бед, домой собирайся. Бурки, подсушенные с вечера у огня, скоро снова натянули воды, по пуду на каждой ноге несла. Мать-покойница когда-то рассказывала сказку про бегуна, которому камни к ногам привязывали, чтоб не так споро бегал, а он все равно обгонял всех. Так и она. Должно, дети у того бегуна из сказки тоже есть просили.

За кустами калины, обломанными уже, только на верхних ветках и алели кисточки ягод, она выбралась наконец из оврага. На косогоре оглянулась, высматривая полоску несжатого ячменя. Медленно, безмолвно, как во сне, плыл туман. Гале казалось, что и она плывет вместе с туманом, даже голова кружилась. Вдруг лоскут тумана оторвался от земли, поплыл кверху — так занавес поднимался над клубной сценой, — и Гале открылась та самая долинка, с ячменем. А в десяти шагах от Поночивны — женщина в легком пиджачке и шерстяном платке, длинные концы которого перекрещивались на груди и опоясывали ее вокруг талии. Женщина рвала колоски. У Гали потемнело в глазах, хоть криком кричи: опередили! Женщина вроде бы незнакомая, должно быть, из Вересочей или из Житниц, их тоже немец из домов повыгонял. Да и что тут скажешь — чу́ра на ячмене нет, не в пятнашки играют: чур, мое. Ничье — кто приметил, тот и щиплет.