Земля под копытами - [32]

— А чтоб тебе счастье было, добрая душа, а я-то в такую даль поспешала! — сквозь слезы проговорила Галя.

Незнакомка резко поднялась с земли, как грабли, когда ненароком наступишь на зубья. Зажатые в кулаке колоски мигом перекочевали под платок на груди. А на Галю мертвым, тьмяным оком глянуло дуло пистолета:

— Руки!

Фуфайка камнем навалилась на плечи Поночивны, ноги ослабли, а руки сами выпустили подол юбки и вспорхнули, готовясь взлететь.

— Выше! Моргнуть не успеешь — дырку сделаю! Выслеживала меня?!

Только теперь рассмотрела Галя, что перед ней не женщина, а молоденькая девушка, только изможденная, осунувшаяся, потемневшая лицом. И голосок петушиный, простуженный, как у только что отбитой и поржавевшей от влаги косы. Еще подумалось: чужой человек не станет бродить по тылам у немцев, по оврагам, со стрелячкой за пазухой; может, она с полтавского берега — на прошлой неделе стрельба поднялась над Вересочами, надеялась — наши. А оно погремело и стихло. Не оттуда ли она? Только уж молоденькая больно, как цветок, а морозом военного лихолетья уже прихвачена — вишь, шустрая какая: «дырку сделаю». Вздохнула Поночивна:

— Да у меня, дочка, своих вояк трое, мал мала меньше, есть мне за кем следить.

— Не верю я вам, оккупированным…

Как выстрелила в грудь Гале.

Лучше бы уж выстрелила — минута, и конец, со всеми делами в расчете. А тут, как тавром заклеймила на всю жизнь: оккупированная. Как тот ветеринар, что лошадей выбраковывает: больная, списывай — и под нож. Дрожали губы, готовые взорваться проклятиями, измолотить эту девчонку злыми словами, как сноп цепом, но молчала. Слишком уж велика обида, сердце едва не разорвалось от горького горя: не верит…

Молча опустила руки, согнулась над ячменем, стала рвать колоски в подол. Не смотрела, тут ли еще девчонка, целится ли в нее — пусть конец ей, все равно. Снова припустил дождь, зашелестел по сухотравью, вороны в овраге покрикивали. Наконец голос, не такой резкий, на самом донышке даже виноватый:

— До Днепра отсюда далеко, тетя?

— До Днепра близко, да за Днепр далече…

Не к немцам же ей нужно, коль про Днепр спрашивает, а дальше, к нашим. А по кручам днепровским — немецкая линия обороны. Мужчин гоняли туда окопы рыть, под стражей держали. Кто убежал — рассказывал: дзоты на тех высотах. Ракету повесят — и в полночь ясно, как средь бела дня.

Нарвала Галя полный подол мокрых колосьев, выпрямилась и только теперь рассмотрела: девчонка вся в сыром, дрожит, а на щеках красные розы, жар у нее. Стрелячку свою спрятала, мнет в ладонях колоски ячменя и так старательно зерна зубами мелет, будто месяц целый росинки маковой во рту не было. Зло отступило, и от жалости к чужому ребенку Галина душа снова открылась:

— Идем, дочка, со мной, обсохнуть тебе надо, тогда уже про Днепр расспрашивать.

— В село мне нельзя.

— В село и не зову, самих немцы из села выгнали. Мы теперь, как цыгане, среди поля, под чистым небом. Пойдем скорее, я детей голодными положила, душа разрывается.

Галя пошла вперед. Из оврага оглянулась: девчонка шла следом. Доверилась-таки — у Гали потеплело на сердце. Вот только что сказать своим? Скажет: знакомую из Вересочей встретила, отбилась девчонка от дома… Всегда она себе мороку найдет, вроде и без того хлопот мало, промелькнула мыслишка. И уже думала, чем накормит незнакомку, как обогреет. Вроде было у нее трое детей, теперь появился четвертый. А уж где трое кормятся, там и четвертый не умрет с голоду. Утренние страхи развеялись: как-то переживут тяжкое время, уж немного осталось, ждали больше, а теперь — наши на пороге.

— Как звать тебя, девка?

— Надеждой зовите.

Дождь долго собирался и наконец пошел. Но пока они притащились в Глубокий, снова проглянуло солнце: туман поднимался, как тюль. В рукаве оврага, где ютились Галя с детьми, дымилось. У входа в их нору сидели вокруг костра ее сыновья, смешные, нахохлившиеся после сна, как воробьи. И коза Мурка бока свои огню подставила: и скотине тепла хочется, день и ночь все в сырости да в холоде. По дороге заглянула к Катерине — не вернулись ли ночные путешественники. Не вернулись. Катерина места себе не находила.

— Вот и мой колхоз, — Галя присела на солому. — Садитесь и вы, будем думу думать, что с одеждой делать.

Глянула девчонка на Галиных мальцов — и будто кто ей солнца в глаза брызнул. Поночивна так толком и не присела, только ноги вытянула, а уж и отдохнула, силы вернулись. Сашку приказала веток в огонь подбросить, а сама — в нору, какое-никакое барахлишко подобрала. Латка на латке, но зато сухое. Пока девушка переодевалась за соломенной копешкой, Галя колосьев намяла, полову отвеяла кое-как — и на жернова. Жернова сама соорудила — из двух плоских камней. На один камень зерно сыплешь, другим трешь. Сашко перед войной успел в школу походить, говорит: так первобытные люди зерно растирали, и в таких же земляных норах жили. Первобытные так первобытные, а вот раздавишь зернышки — в кулеше оно куда лучше, чем твердое, как дробины, зерно. Надя переоделась во все Галино, а свое — к огню. Суши, девка. Пока одежду сушила, и сама немного отогрелась, не такая синяя стала. А Поночивна козу подоила, воду в ведре молочком забелила — и на огонь. Закипело в ведре, раздавленный ячмень всыпала, разварилось или нет, а хлопцы уже у ведра, как осы слетелись на сладкое, глаз не отводят. Да разве здесь, в оврагах, они когда-нибудь наедаются? Крошку в рот кинут, чтоб только червяка заморить, а тело молодое, растет, своего требует. Да еще в холоде.