Земля под копытами - [140]

— Так это тебе, Йося, из области звонили?

Расплывается обличьем, как блин в масле, чистое дитя, когда ему конфетку дашь и по головке погладишь:

— Звонят, звонят, в разных масштабах, и в районном и в областном. И каждому вказивку дай, каждому расскажи. И за что только им деньги платят, если я должен для всей области соответствующие мероприятия разрабатывать! А тут звонили, просили карточку мою в область, на доску, а я отвечаю: скромность — мой решающий фактор. Что рядовым работникам можно и нужно для роста энтузиазма, то должностным людям не рекомендуется, потому у меня высокая сознательность соответственно должности…

Когда трибуну в хату заносили, это я проглядела, на работе была. А как Сластион с трибуны перед собственной жинкой выступал, слышала и видела. Он с трибуны щебечет, как соловей, все про мероприятия и показатели, а Сластиониха аплодирует… Такого кина и в телевизоре не увидишь. После того, правда, пошло у него на улучшение. По утрам в креслице уже не рулил. И у телефона столбом не простаивал. И к колодцу по воду стал ходить, кого встретит — поздоровается, с порожними ведрами человеку дорогу не перейдет, только с полными. Но ведра вдруг поставит, хоть и среди улицы, поднимет голову и в небо глядит, может и час так простоять. И что он там высматривает: небо как небо, облака плывут, ласточки летают, иногда ястреб проплывет, и все, больше ничего. Выйду со двора, спрашиваю:

— Что ты, Йосип, там такого увидел?

А он глянет на меня, как на дитя неразумное:

— Жду.

— Чего ж ты ждешь?

Усмехнется, вроде знает то, чего мне сроду не знать, и молчит. А как-то просит:

— Не продала б ты соседка, мою шапку дорогую?

И каждое слово выдавливает через силу.

Я сгоряча и пообещала, жалостливая я, все бы для Йосипа Македоновича сделала, такую муку он принимает. Взяла шапку в магазин: к одному набиваюсь, к другому, — посмотрят, посмотрят, а брать никто не берет. Сильно дорогую голову надо иметь, чтоб такую шапку носить, говорят. Я и председателю колхоза предлагала, и председателю сельсовета, и из района руководящие товарищи в наш магазин приезжают: нет, нам и в наших шапках хорошо. «Так для авторитета же», — уговариваю. Смеются: для авторитета надо голову авторитетную иметь, а не шапку… Я и надумала: куплю Сластионову шапку своему мужу, не обеднею. Сняла деньги с книжки, соседу отдала, сколько он за шапку просил, и положила шапку в шкаф, где выходная одёжа. Пусть, думаю, и мой тракторист покрасуется, не все ж ему в кролячей. Утром выхожу на огород, глядь, а там чучело стоит, две палки накрест, а на чучеле — шапка Сластионова дорогая. Я ничего своему не сказала, муж у меня такой, что лучше не перечить.

Сняла я молча шапку с чучела и в материнскую скрыню[31] на самый спод спрятала.

Вот окончит сынок наш институт, может, в начальники выбьется — будет шапка как находка…

25

Я учусь в десятом классе. Я люблю родную школу и своих учителей. Люблю также родное село, его природу и прекрасные пейзажи. После окончания школы я мечтаю работать в родном колхозе, на широких колхозных полях, потому что нет у нас более почетного звания, чем хлеборобское. Хлеб — основа государства и большой фактор общего роста. Выращивать хлеб — большая честь для каждого юноши и девушки, и я мечтаю, чтоб мне разрешили работать в родном колхозе…

А если говорить честно, у меня и в мыслях нет в селе оставаться, чего я здесь не видела, в своем селе, грязи и навоза? Но так принято писать в школьных сочинениях. Может, это в газету или в протокол какого-нибудь ответственного собрания попадет. Чего, чего — искренне? Я уже раз попробовала — искренне. Может, отец и до сих пор был бы с нами, если б не моя глупость — искренне писать. Очень это по нему ударило, когда учительница пришла к нам домой и все рассказала, а то он долго б еще трибуну в клуб не относил, до сих пор в комнате так и стояла бы. А случилось это, когда его с работы сняли и машину велели в колхозный гараж поставить.

Ох и переживала я тогда! Иду в школу, а ноги не несут. Все, думаю, теперь: засмеют. Каждое утро отец нас с сестрой до самой школы на машине подвозил. Пусть, говорил, учителя видят, чьи вы дети, с каким парадом подъезжаете и до чего Сластионы дошли. И вдруг пешком, как самая обыкновенная школьница. Ну, думаю, к окнам сейчас все прилипнут и пальцами показывать будут. Но никто на меня не взглянул даже, вроде это им без разницы, пешком я или на машине. К сыну председателя колхоза уже и не подхожу, думаю себе, он меня и узнавать перестанет, наших-то отцов теперь не сравнять. А отец приказал, чтоб с председательским сыном дружила, мол, в жизни, как в солдатской шеренге, по росту все строятся, высшие к высшим лепятся. А он на переменке подбегает: хочешь, спрашивает, в район поедем, новые пластинки в культмаг привезли. А я ему прямо в глаза смотрю и говорю:

— А моего отца с должности сняли.

— Ну и что, не проживет он без должности, что ли, у него ремесло в руках. Нашла, о чем печалиться. Каким автобусом поедем?

— Не поеду я!

— Почему?!

— Не хочу с тобой дружить! — А сама чуть не плачу, так он мне к сердцу прикипел, но не хотела, чтоб думал, вроде я теперь за него, председательского сына, цепляюсь, отец-то мой — рядовой колхозник. Может, кому и смешно, но я рассказываю, как было, а не так, как в сочинениях надо писать. Хоть я уже и научена горьким опытом на всю жизнь. К сочинению, последнему в учебном году, нам велели продумать вольную тему: «Кем ты мечтаешь стать?» Все написали так, как нас учили выступать на собраниях. Кто строителем мечтает быть, кто дояром или дояркой, кто в поле на тракторе работать, учительница литературы просила поближе к сельской теме держаться, чтоб связь с жизнью чувствовалась, комиссию из района ждали.