Земля под копытами - [139]

— Вы что, отца моего не знаете — первый мастер в колхозе был, вместе вы еще столярничали.

Ага, думаю, как вода к воде, так и кровь к крови — рано или поздно, а найдет дорогу и приветным словом отзовется. Лучше поздно, чем никогда. Беда, ежели на твоих глазах человек тонет, а ты помочь не можешь, и нет большей радости, когда человек из глубокого омута выплывает.

— Правда твоя, сынок, был он наипервейший мастер и руками своими наш колхоз строил. Теперь что, и кирпич и бетон — машинами все, техника любая, и люди ученые нарисуют, как и что строить, разжуют и в рот положат, а тогда гвоздь ржавый раздобыл — уже счастье, и все вот этими руками, без крантов и экскаваторов. Мы с твоим батькой в лютый мороз склад ставили, и теперь он стоит, фураж там для колхозного скота дробят. Тогда посевной материал из района весной вывозили. Так мы костер разведем, чтоб земля растаяла, и бьем ломами, пока свет в глазах не позеленеет. Бревна изо льда вырубали и от Днепра на волах подтаскивали. А когда бревен натаскали и фундамент сложили, начинал твой отец сруб рубить — радостно глядеть было, как работал. Топором играл, словно на бубне выбивал под гармошку. Руки у него инструмент и запах дерева чуяли. Он мог такой дворец построить, что люди веками любовались бы, но не до дворцов тогда было, хлевы, склады, хаты были нужнее дворцов. Первым человеком в селе твой батько слыл, одно слово — мастер, золотые руки. И стар и млад, уполномоченные из района и председатели колхоза уважение за труд к отцу имели, хоть какие его года — молодые, ты теперь его, тогдашнего, старше. А поехали мы на Западную Украину, там уж на что народ мастеровитый, такие храмы ставили, глядишь — жить хочется, так и в Западной отцу твоему за талант большое уважение выходило…

— Наше гнездо все такое — талантов не занимать и работать умеем, — кивал головой Сластион. Вижу, светлеет с лица. И печали былой, тоски в глазах нету. Потом задумался, долго думал, да и говорит:

— А как же это, дед, получается в разрезе общих перспектив, поскольку физический труд отмирает?

— Может, он и отмирает, вам, грамотным людям, виднее, но только у тебя имеется большая перспектива, потому что писать и считать люди есть, а чтоб работу исполнять, не докличешься, как вымерли все.

— А общее руководство — тоже для головы дело нелегкое, способностей и талантов требует.

— Вот пусть тот и руководит, у кого способности для этого имеются, а у тебя талант по дереву, и не смеши людей, ступай в бригаду и работай.

Молчком потащился на свою улицу. Несколько дней не приходил, да снова явился:

— Вы, дед, все правильно говорили, только будет еще Сластион на коне.

— Берись за топор, так не то что на одном, на двух конях будешь.

— Не, берут меня вверх, жду звонка…

— Снова за рыбу гроши! — сержусь я: думал ведь, что угомонился человек, понял, что к чему. — Не хочешь ты, чертов сын, дело делать, хоть плачь. Иди и на глаза не являйся, не люблю я таких людей!

Не идет, сидит курит. Дыма напустил, будто паровоз во дворе. Просит снова:

— Расскажите, дедусь, еще про батька…

Так вот в нем зима с летом боролись, черти и ангелы бились, душу молотили. А вымолоченная душа — как сноп вымолоченный: шелестит, шелестит, а колос пустой.

24

Ох и жалостливая я — всех жалею. И Йоську, соседа своего, жалела, хоть муж мой люто косился на него. Жалела, потому что видела: живет, бедняга, переживательно. Душа прямо рвется. Собираюсь утром на работу, к восьми часам, я в сельмаге работаю, вижу с ганка[30] — и Сластион собирается. А его уже с начальников сняли и машину отобрали. Забор между нами высокий, но и ганок не низкий, все видать, что у них во дворе и в хате делается. Вот он собирается, галстук на шею вешает, и пиджак выходной — на плечи, мало ношенный пиджак, из светлого, не нашего материала пошил в районном ателье, и шапку свою дорогую надевает. Надевает он шапку свою дорогую и во двор выходит. А во дворе возле дровяного сарая кресло черное стояло, с моторной лодки снятое, к берегу его водой прибило. Сластион и подобрал, он такой — не брезговал тем, что плохо лежит. Сластион, значит, кресло посреди двора ставит, садится в него и руками крутит, вроде рулит. И так в кресле этом сидит, будто и правда по селу на машине едет. Сидит в кресле посреди двора и важно так головой кивает — на приветствия встречных отвечает… И так отвечает, ну вроде по червонцу раздает. Гляжу через забор и слезу вытираю, уж такая я жалостливая отродясь, и род наш весь такой: мама покойная, бывало, заслышит гармошку возле клуба и плачет, даже если гармошка что-то веселое играла. Так то гармошка, а тут живого человека портфельная болезнь эдак вот ломает и выкручивает. Что б там ни говорили, а я знаю: это болезнь.

А может, наворожил кто.

Был такой человек хороший, спокойный, а теперь совсем извелся. Участки наши узкие, а дома ставили — один перед другим, чтоб не меньший, чем у соседа, такие уж мы, люди, и вышло окно в окно, через межу, хоть перемигивайся с соседом. Так он знает, что нам все слыхать, когда окна открыты, будильник накрутит, а когда зазвонит, трубку хватает, чтоб думали — телефон. И сразу же называет по имени и отчеству председателя нашего. Вроде председатель колхоза ему звонит. И говорит, говорит, да все про то, какие они друзья и какие должности председатель ему предлагает, а Сластион вроде бы от них отказывается. Нет, нет, говорит, бригадиром не предлагай и заместителем председателя не хочу, вчера звонили сверху, сватали на зама председателя райисполкома, и то я отказался, тут область предлагает очень ответственную должность, дача государственная и машина с двумя шоферами, а квартира и прописка — это соответственно, в течение месяца, в областном масштабе все легко решается, такой фактор, что жду окончательного звонка сверху. И за председателя райисполкома будильник звонил, Сластион говорил, и за областных начальников тоже. А уж как начнет по телефону вказивки давать — и председателю колхоза, и председателю сельского Совета, и в район, и в область, и выше. Спрячусь за занавеску, гляжу и слушаю — чисто как в телевизоре, будто кино бесплатно смотрю. В огороде, через межу, спрашиваю его: