Земля под копытами - [137]

Направили меня потом к бабке за Днепр. Бабка выслушала все, головой покачала: «Нет, милая, не могу тебе помочь, испуг умею заговаривать, горячим хлебом радикулиты выгреваю, а то наваждение, что у твоего мужа, ни шептанье, ни хлеб не возьмет, надо, чтоб портфель отобрали, тогда еще, может, наваждение уйдет и человеку свет откроется… Много страшных хвороб на свете, а портфельная самая страшная, свет она человеку застит и душу гноит». Так я уже ни к кому больше не ходила с бедой своей, а ждала, пока нарыв душевный сам прорвется и болячка Йоськина затянется. Когда сняли наконец его с начальников, поплакала, уж больно он переживал, но и радовалась: теперь, думаю, пойдет на поправку.

Но нет, не проходит, застарелая, видать, болезнь. Про работу в бригаде и слушать не хотел, не дождутся, говорит, они, чтоб я с топором по селу ходил, как рядовой колхозник. Придумал, что вроде бы человеку полезней в машине ездить, чем пешком ходить, мол, тело в машине встряхивается и разгон крови дает, поехал к врачам справку требовать, что машина ему для здоровья необходима. Врачи посмеялись, кто ж такую справку дает? Медицина, говорят, такого не знает, чтоб машина оздоравливала, наоборот, надо всем больше пешком ходить. Вернулся он домой и давай писать во все высшие инстанции, чтоб его снова поставили на должность, с машиной. Сто тетрадей, наверное, исписал. Я каждый божий день на почту бегала, отправляла, сам-то на люди не появлялся, как это, говорит, я пешедралом потащусь, когда вчера еще на персональной ездил?! Пишет и от телефона не отходит. С телефоном этим горе давнее. Приходит домой — никто не звонил? Так уж любил, чтоб звонили ему. Один раз грех на душу взяла, сбрехала, что звонили, мол. А кто? А кто, говорю, не знаю. Так он вечером полсела обзвонил, все выяснял. С неделю еще, может, вспоминал и душу выворачивал, почему не спросила. Альбом завел, чтоб мы с дочками записывали, кто и по какому делу звонил.

Как-то заболела у Йоськи поясница. Присоветовали ему тогда с печи неделю не слезать, так он еще один аппарат купил и на печь с ним полез: вдруг, говорит, кто-то позвонит. Когда сняли его с должности, даже спал в обнимку с аппаратом: все ждал, бедолага, что начальство позвонит, ответят на его писульки. По нужде если на минутку отлучался, так либо меня у телефона сажал, либо одну из дочек, чтоб звонок не пропустить, где б ни был. Только звонки все как отрезало, разве что номером кто ошибется. То, бывало, на всю округу звон идет: председатель колхоза в бильярд приглашает или что по работе надо, собрание там какое, а как сняли с должности, будто и телефон онемел. Йоська первые дни мастера телефонного вызывал: может, что в моем аппарате неисправное, может, сигнал не получается? Не-е, мастер отвечает, все исправное, и сигнал получается, а, видать, не идут сигналы.

Я уж всерьез стала тревожиться за Йоську, неужто, думаю, у него в голове что-то от большого переживания повредилось. Да и кто б на моем месте не тревожился, ежели человек день-деньской напролет у телефона сидит и на аппарат, как на икону, смотрит. Потом стал отвыкать. «Будут звонить — скажи, что к выступлению готовится, но позови…» — буркнет так и во двор. Ходит по двору с палкой, прицеливается и швыряет, как в бильярд. «Разбиваю! Два в лузу! Пятый в лузу! Сухая!» Не выдерживаю, выхожу во двор: «К чему тебе лузы эти, никто с тобой играть не хочет, ступай лучше к корове, неделю целую навоз не отбрасывал». А он волком на меня: «Ничего ты не понимаешь, дурная баба, я еще на должности буду, надо, чтоб рука не отвыкла». До последнего верил и надеялся.

А как-то и впрямь позвонили. И так странно, громко, никогда раньше так не трезвонило, и вроде над самой головой. Только трубку взяла, и Йоська вбегает, запыхался, штаны руками поддерживает, так спешил. Выхватил у меня трубку:

— Сластион слухает!

А там молчок, и гудка нет.

С час все алёкал, охрип весь, кашлять стал. Наконец загудело в трубке что-то и отключилось. Он трубку осторожненько так опустил, закурил, и не «Приму», как дома всегда, а пахучие сигареты, которые на колхоз выписывал, «Золотое руно» называется, и так мечтательно говорит мне:

— Сверху звонили…

— Чего ж они не отзывались?

— Время мое еще не подошло. Проверяют, жду ли я.

А вскорости я стала примечать, что Йосип мой в мастерской запирается. Пристроечка у него к сараю такая — верстатик там, инструмент разный, доски. Стучу — не открывает. Слышу — вроде пилит, строгает. Покуда он еще в начальники не вышел, любила я смотреть, как он в мастерской своей работает. Красиво работал. Ежели б не та порча с портфелем, не болезнь — первым человеком на селе был бы, с портфелями в селе теперь многие, а доброго столяра хоть за деньги показывай. Ну, радуюсь, наконец пошло на поправку, коль мастерить стал.

Прошло немного времени, зовет: «Помоги вынести». Гляжу, а он трибуну из мастерской тащит. Красивая такая трибуна, из разных пород дерева. И резная вся, лакированная, в клубе она теперь, на большие торжества ее перед людьми выносят, так все люди не на выступающих, а на трибуну смотрят. Я заплакала даже: