Земля под копытами - [138]

— Руки какие золотые у тебя, муженек мой!

А ему эти слова — будто шилом в мягкое место, так рассердился:

— Неси!

— Куда?

— Куда, куда — в хату!

— Зачем она в хате?

— А затем, что я теперь и без ихних регламентов обойдусь, сколько захочу, столько и буду выступать.

— Пред кем выступать?

— Пред тобой.

Думала, шутит. Внесли мы трибуну в нашу залу, втиснули между трельяжем и сервантом. Перекрестилась и пошла к себе на кухню. Сроду еще такого не было, думаю, чтоб трибуна в хате стояла. Снова зовет:

— Садись и аплодируй, когда скажу, низкая еще у тебя сознательность и пускать этот вопрос на самотек не могу.

— Нешто есть у меня время твои речи слушать, горюшко ты мое? — чуть не плачу.

— Обеспечивай аплодисменты, сказал! А то из-под коровы навоз не уберу!..

Что поделаешь, села и слушаю. Йоська стал за трибуну, да как запоет, как запоет:

— Уважаемые товарищи! Выполняя и перевыполняя решения вышестоящих организаций, строители нашего колхоза достигли невиданных успехов!

Сижу я, как колода, а нутро всё так и жжет огнем — про хворобу его думаю, может, неизлечимая она, болезнь эта портфельная, может, теперь на всю жизнь она. А он как рявкнет:

— Почему аплодисменты не обеспечиваешь?! Хлопай!

Похлопала в ладоши. А он продолжает:

— Наша строительная бригада переживает новый подъем! Аплодируй!

Я — хлоп-хлоп!

— Про успехи наших колхозных строителей невозможно рассказать — слов не хватит! — И мне: — Обеспечивай бурные аплодисменты!

Куда денешься, обеспечиваю.

— Перехожу к разработанным мною мероприятиям. Первое. Мы должны повернуться лицом к задачам сегодняшнего дня. Второе. Мы должны решительно, раз и навсегда покончить с вопросом…

На этих словах Йоська замолк, вроде что оборвалось в нем. Я давай аплодировать. А он поднял голову, обвел глазами комнату, будто впервые увидел гарнитур наш немецкий (три мешка картошки отвез директору магазина, чтоб продал без очереди), вышитые крестиком, по рисункам из журналов, картины на стенах, ковер над тахтой, который сам достал в сельмаге, когда начальником стал. Вижу — вроде трезвеет взгляд. Да вдруг как наляжет грудью на трибуну мой Йоська, и застонал, голова упала, да об край трибуны брякнулась, как неживая. Я со стула подхватилась.

— Болит что, Йося?!

— Душа болит… — выдохнул со стоном.

— Это хорошо, что душа болит, — утешаю, — значит, жива еще твоя душенька… Мертвое не болит.

Выпрямился он за трибуной, гладит ее ладонью и тихонько так говорит, не пойму, мне ли, себе или трибуне:

— Деревом пахнет… Из школы иду, бывало, — колхозную мастерскую не обмину, зайду обязательно. Домой прихожу, рукав фуфайки нюхаю, деревом пахнет, мастерской… А мать свое: учись, в люди выйдешь, начальником большим станешь, уполномоченным в село приедешь, все удивятся, чей это сын такой, начальник большой, а я скажу — это мой Йосип Македонович Сластион… И в мастерской когда работал — дух от радости захватывало. С почетной доски не сходил, перед всем селом красовался, пока не захотелось, дураку, холодного в петров день…

С того дня, я вам скажу, и надломилось что-то в нем.

23

Приходил ко мне Македонович, приходил… И не раз. Левадами все норовил, чтоб никому на глаза не попасться. Помаленьку топчусь себе на подворье, вдруг выглядывает из-за кустов бузины, над оврагом, как тать.

— Ты что это, Йосип, воровать пришел? — спрашиваю. — Пошто белого дня боишься?

— Не белого дня боюсь, — отвечает, — а людских глаз, не хочу никому мозолить глаза на данном этапе, был я начальник, а стал никто.

— Неужто ты, пока на должности был, мастерить разучился?

— Нет, не разучился, руки к работе так и тянутся, но в голове — высшие интересы и помыслы.

— А если не разучились руки работать, так еще ты, Йоська, человек и зря на себя наговариваешь.

Он, бывало, аж расцветет весь от моих слов, как цветок иссохший, на который вдруг брызнули водицей.

— Я, может, и не прятался б по кустам, но как вспомню, что мимо тех самых дворов на машине ездил, а теперь пешим порядком топаю, душу так и рвет…

— Э, парень, на веку, как на долгом шляху, и машиной, и пешком, и на своих двоих, и на четырех, и на трех, по-разному случается.

Утешаю его, а сам вижу: мучается человек, места себе не находит. С лица опал. И костюм висит, как на вешалке, и переживание большое в глазах, пузцо не арбузиком уже из-под тенниски, а дынькой.

— Что-то ты, Йося Македонович, с лица и живота спал, может, и вернули б тебя на руководящую должность, так фигурой не подойдешь… — дразню его, язык-то у меня с перцем.

— Пусть только вернут, а форму я мигом наберу!..

Зыркнет на меня сердито, сядет на дровах под сарайчиком и сидит часами, курит. Я мастерю помаленьку, хоть сила уже в руках не та, а люди просят — как откажешь? — тому держало для сапы, тому косище, в район за всем не наездишься, да и в районе не всегда есть. Выкурит Сластион с полпачки, потупив глаза в землю (то лоб был раньше гладенький, как шар бильярдный, а теперь морщины до самой лысины), и вдруг — будто проснется:

— Пришел я к вам, дед, чтоб про отца моего рассказали.

— Которым отцом интересуешься? — спрашиваю на всякий случай, по слухам-то знаю, что у Македоновича с отцами, как в той присказке: люли-люли, пора спать, одна мамка, отцов — пять…