Земля под копытами - [141]

А я написала, что думала. Начальником мечтаю быть, написала. Потому что начальнику все доступнее, и на государственной машине его возят. А я очень люблю на машине ездить, так и написала. Едешь на машине, глядишь в окно и радуешься — увидят тебя знакомые, а ты в машине. Учительница прочла и так рассердилась, что даже ничего не поставила. Ты, кричит на меня, за такие потребительские тенденции и мещанские вкусы заслуживаешь исключения из школы, но я не хочу, кричит, пятнать коллектив. Тетрадку мне не отдала, а пришла с ней к отцу. Закрылись они в комнате и долго о чем-то тихо разговаривали. Я ничегошеньки не расслышала, хоть и подслушивала под дверью. Проводил отец учительницу до ворот, я за ними на крыльцо. Возвращается отец, грустный такой, увидел меня, но даже упрека в глазах нет, а такое переживание сильнее, вреде сказали ему, что я смертельно больна.

— Моя, дочка, вина, что голова у тебя всем этим набитая оказалась…

Сел на ступеньку, подпер щеки руками и долго так сидел, думал.

Вот и пиши после этого сочинения на вольную тему!

Сдала я экзамены за девятый класс, отдыхаю на каникулах. Лежу в саду на раскладушке, книжку читаю, вдруг слышу — шум-гам на веранде. Поднимаю голову, а трибуна сама с крыльца сходит. Сердце так и екнуло, надо же, просто цирк! Потом догадалась, что отец в трибуну залез и несет ее на себе.

— Открой ворота, не разогнусь я!

— А куда это вы ее несете, татко?

— Куда, куда… Куда надо — в клуб.

— А мать говорила, что вам и денег за нее не заплатят.

Я ведь думала, что он за трибуну получит что-то, — сколько времени на нее убил. И до сих пор, как заходит кто в клуб, только на нее глаза и пялят. В музей народного искусства, говорили, возьмут.

Ничего не ответил отец. Открыла я ворота, и пошел он себе с трибуной на спине. Если б знала, что уже не увижу его, — следом побежала б. А так, думаю: отнесет и вернется, буду я за трибуной через все село на смех людям добрым чесать. Нужна вам в клубе трибуна, тек присылайте машину, мало, что ли, машин в колхозе. А тут еще солнце припекает. Ненавижу я это солнце. Беру с утра коврик, карты — и на весь день на реку. На бережку, в купальнике — там, понятно, другое деле. Мать не ругается, наработаешься еще, говорит, когда замуж выйдешь. Отец раньше часто нотации читал за то, что работы боюсь, даже постели себе не постелю, а как начальником стал, переменился ко мне. Это в ней, говорит, благородная кровь сказывается, мы, Сластионы, по материнской линии — знатного роду… Наболтает такого, что мать смеется. Не будут Сластионовы дочки на грядках гнуться, на моем авторитете в институт въедете под фанфары, не последний я человек в колхозе, а может, буду к тому времени в масштабе еще и повыше. А теперь поступать скоро, а отца нет и неизвестно где он, кому я нужна в институте без отцовского авторитета, со своими тройками?

Не идти ж, действительно, в колхоз…

26

Возвращался я как-то после обеда с Днепра. Под утро еще ветерок поднялся, ну, думаю, побегу, может, и выхвачу какого щуренка глупого на спиннинг. Сказать по секрету, стояли у меня две рамочки в траве, на полтавском берегу, где луга затопленные. Ясное дело, браконьерство, мы это понимаем, но другие ведь промышляют, так неужто я дурнее их и моя баба свеженькой рыбки не хочет? Волна высокая, а я на веслах, и лодчонка у меня — что корыто. Однако, думаю, проплыву. Чуть не перевернулся. Выгребаю все же к гривке, туда, где мои рамки. Не успел еще их как следует потрусить, вижу, несутся от дамбы на катере, описали вокруг меня круг и стали напротив — двое, такие вот будки, на поясах — дудки; инспекция. «Чего, дед, — спрашивают, — далеченько забрались, тут ловить нельзя, запрещенная зона». И глазами гривку-травку так и ощупывают. Ну, думаю, пропал: ежели рамки заметят, билет рыбный заберут — и штраф на всю месячную пенсию. Скрючился, как мог, лучше поменьше казаться, чем битому быть. Товарищи дорогие, а сам чуть не плачу, супротив волны не выгребу, ветер прижал к полтавскому берегу, а года не те, веслами не сдюжу. Зацепили они мою лодчонку и через Днепр аж до самого села притащили. Поблагодарил я хлопцев, вышел на берег. Гложет совесть за неправду мою, но радуюсь, что добром все кончилось. Давай спиннинг кидать, чтоб порожним домой не вертаться. А что на спиннинг поймаешь, когда ветер такой и руки дрожат от переживания.

Так вот, бегу я по улице, злой, голодный, день зря убил, баба снова запилит — и про кролей забыл, и про огород забыл, и дров некому нарубить, обычная песня. Добегаю до Сластионова двора, может, с десяток метров осталось, вдруг вижу — открываются настежь ворота… Ну, думаю, это Македонович выедет сейчас, должно, простили его и машину возвернули. Как оно в жизни бывает: то непогода, то солнышко, то снова непогода, и снова солнышко… Ан нет, сунется из ворот такое, что и во сне не приснится. Трибуна со Сластионова двора выходит на двух ногах. Пригляделся, а это Йосип Македонович подлез под трибуну и, как черепаха панцирь, несет ее на себе, одни ноги торчат, да еще лысинка велосипедной фарой спереди светит.

Псы со дворов повыскакивали, гавкают, гуси с пруда вертались, гогочут, детворы сбежалось — диво такое. Как стоял я, так и сел на колоду под забором. Во, думаю, кино бесплатное, будет что бабе рассказать, когда спросит, кого видел, что слышал, пока по селу бежал. А Сластион перешел с трибуной на плечах улицу, взобрался на пригорок, где раньше церковь была, которая в войну сгорела, и тут опустил ношу свою на землю. Разогнулся, отдышался и встал за трибуну, вроде лекцию собрался читать. Удавочка на нем, хоть и жара, сорочка белая и пиджак выходной, черный. Оперся он руками на трибуну и задумался. Тут еще люди подошли, с автобуса, должно, потому что незнакомые, дачники, видать. Бабки и деды, кто поблизу жил, с дворов потянулись на лай собачий и визг детворы. А Сластион поправил свою удавку, глянул перед собой, вроде перед ним зала, полная людей, и говорит: